Игорь Губерман - Иерусалимские дневники (сборник)

Танцуют люди пожилые,
и я приязнен к парам слипшимся:
уже едва-едва живые,
но дышат духом сохранившимся.

Из самых лучших побуждений
впадают выросшие люди
во блуд высоких заблуждений,
ибо уютней жить во блуде.

Смерть – эпизод обыкновенный,
извечный, всехний и повсюдный,
как будто сон – самозабвенный
и непробудный.

А кто отыщет завтрашнюю нить,
тот явит и харизму, и кураж,
и новый миф сумеет сочинить,
чтоб мы опять поверили в мираж.

Возраст мой, весьма осенний —
объяснение тому,
что согласен я со всеми,
но не верю никому.

Плывёт отара облаков,
а я внизу притих;
на свете много мудаков,
и я – один из них.

Недавно старый друг ушёл туда,
где нет ни воздыханий, ни печали;
недолгие остались нам года,
чтоб мы в его отсутствие скучали.

Пред ними склонялись и падали ниц,
а ныне их имя безвестно,
на свалке истории множество лиц,
которым на свалке и место.

Меняется в мире любая погода,
и в день обращается ночь,
в российские двери стучится свобода,
но всё достучаться невмочь.

Встаньте, дети, встаньте в круг,
вы состаритесь не вдруг,
но придёт и ваш черёд,
и растает хоровод.

Как небожитель, полна эгоизма
и несомненно колдунья,
муза истории жутко капризна,
стерва, шалава и лгунья.

Похоже, сбылись все мечты,
я рад житейским обстоятельствам;
спасибо, Господи, что Ты
не наделил меня стяжательством.

Скользят, меня минуя, взоры дев,
и я на них внимание не трачу,
но, на меня секунду поглядев,
младенцы плачут.

Забавно, как мало тревожимся мы,
спасительный выдохся страх,
по миру несётся дыханье чумы,
а нюх наш ослаб на пирах.

Я прочёл уйму книг
и набит мой чердак —
то ли мудрый старик,
то ли старый мудак.

Безумных лихолетий череда,
эпоха ослепительной беды —
уплыла, не оставив и следа,
поскольку похоронены следы.

Фортуна привела меня в нирвану,
и думается мне, когда устал:
не зря душевно предан я дивану —
весьма достойный это пьедестал.

Нас годы загнуться зовут,
пустеют родные пенаты,
но женщины дольше живут,
поскольку они не женаты.

Любое благородное деяние,
все добрые дела, какие были, —
с годами обретают воздаяние;
обычно адресат уже в могиле.

Конечно, кротость и смирение —
очаровательные свойства,
но чахнут разума горение
и дух, лишённый беспокойства.

Меня не постигнет высокая участь,
и свет не прольётся на мыслей дремучесть,
поскольку состарился, благополучен
и тихости нрава жестоко обучен.

Ошибки, глупости, оплошности
я совершал от резвой живости,
но никогда красивой пошлости
не предавался по брезгливости.

Люблю своё былое отдалённое,
где музыка игралась не по нотам;
какое было время воспалённое,
каким я был потешным обормотом!

Вряд ли осознать сумеют внуки
жизни прошлой горькие детали:
в наше время сволочи и суки
всюду очень сильно процветали.

Добродушное и непоспешное,
хотя, может быть, очень убогое,
теплю я убеждение грешное,
что и Бог нам обязан за многое.

Уже полвека я пишу
и слышу в тишине,
как мирозданья рваный шум
полощется во мне.

Нам солнце обаятельно лучится,
и на душе теплее от него,
а Ленин заповедал нам учиться,
но не сказал – чему и у кого.

Все порывы суеты никудышной
я давлю в себе железной рукой,
перейдя на незаметный, неслышный
и блаженный, как нирвана, покой.