Александр Попов - Нью-Йоркский марафон. Записки не по уму

Люди за века много чему научились. Яблоки, огурцы с помидорами хранят так, что позавидуешь.

Нелюдям – овощам.

А еще кому? Пиджакам, шубам, обувке… Уход за ними потрясает.

Мебели, транспорту личному, кольцам, брошкам, фарфору…

А я кому завидую? Страшно признаться. Завидую, но неживому.

Репей из реплик.

Мне как-то один древний дед сказывал, как в прежние времена к смерти отходили.

Ежели собирался человек помирать, разрешения у родных, у соседей на смерть спрашивал.

А те, прежде чем ответ дать, интересовались:

– А была ли в твоей жизни любовь?

– Да.

– Тогда иди с Богом, всего тебе доброго.

А как оказывалось, что не было любви, то, невзирая на старость, хвори, поднимали миром и отправляли, благословляя, на поиски любви. Без любви из жизни уходить – грех великий.

В декабре дни – что малые дети.

Отсутствие навыков в поэзии – беда власти. Прогнать бы их всех через курсы поэтические, тогда бы нам жизнь заулыбалась.

В давние-то времена справедливость между болью и удовольствием руками праведников мерили. Потом Шопенгауэр глупость сморозил о тождестве этих понятий, приведя в пример двух животных, когда одно поедает другое.

Тёзки по тоске прописку меняют.

Дежурю по дружбе, а дрожжи где взять?

Не ясно одно, зачем птицы летают? Небо не кормит.

Из-за того что Земля – не шар, службу выгодно нести на Севере, а квартиру иметь – на Юге.

– Какая единица измерения у несвободы?

– Человек.

Встретились двое неразговорчивых. Руки пожали. Один подбородком в небо указал. Другой земле кивнул. Откланялись и разошлись каждый в свою сторону. Без единого слова, а поговорили обо всем.

У таких людей слово – праздник.

Свобода – высшая грань интима. Она почти невидима, а вкус ее с губ не сходит.

И сплетни, и молва, и слухи – фастфуды.

В России у добра и зла другие имена. Добро – подвиг. Зло – подлость.

Человек – черновик. Господь нас перепишет заново.

У нас, кроме Пушкина, все сидят, он один за нас стоит.

Феномен в ремесле – Фидель Кастро. Настоящий шеф-повар! Он столько свежести внес в унылое блюдо современности. И жив до сих пор, курилка, дай ему Бог здоровья!

На манифест Михалкова:

Господи, растолкуй им, что и Карла назвали Великим, и Екатерину Великой нарекли – за мысль одну, но Великую: «Не стоит лезть, остальные ума имеют поболе моего».

Он-лайны власти – лай в одну калитку.

Отпуск, как космос.

Столкнулся как-то со своим учителем.

– Как я рад, твои фото по всему городу висят. Знал – знал, что в люди выбьешься.

– Не мои это фото, а верблюда, он герб города, учитель.

– Поганец ты и есть поганец, как же я в тебе ошибся, морда твоя верблюжья.

Подоконники приручают кошек, цветы в горшках и локти…

Был на выставке бабочек. Их там сотни – легких, прозрачных, как воздух утра. Необычайно нежные, незамысловатые линии восторга. У меня правило – посмотрел, уходи, глаза больше, чем уши. Замешкался – пришлось слушать. Оказывается, женщина коллекционировала мужские профили, а потом заколдовала их в замкнутые контуры бабочек.

Человечество – это сон, а сны порой сбываются.

– Кто на выборы не ходит?

– Тот, кто книги читает.

– А кто ходит на выборы?

Средства массовой информации стирают лица с людей.

Самый честный вопрос: «Почему?»

Самый точный ответ: «Не знаю!»

У кого больше места на земле: у людей или у следов от них?

Свобода – это свадьба с самим собой.

Из доклада: «Итак, об успехах. Раньше у нас был один писатель, сейчас сотни».

Голос из зала: «Кто он, этот, который один?»

– Толстой.

Неудобная тишина.

Чуковский собрал словарь ругательств собратьев по перу на Леонида Андреева. Завершил бочку дегтя ложкой меда от Толстого: «Я с удовольствием читаю Ваши рассказы».