Олег Рой - Фантомная боль

– Марина! Ты… Она же твоя дочь!

– Ты врешь, врешь, врешь! – страшно разинув рот, орет она и пытается дотянуться до его лица скрюченными, как когти, пальцами. – Это твое отродье! Ты мне их подсунул, чтобы они из меня кровь сосали так же, как и ты! И сейчас врешь! Инвалидом притворился! Ненавижу!

Про пистолет Марина, кажется, забыла – правая рука, сжимающая его, висит сломанной веткой. Андрей Александрович протягивает руку, чтобы отнять оружие, – и не успевает.

…мне кажется, он падает еще до выстрела.

…Вера падает на колено, пытаясь его поддержать…

Марина страшно улыбается:

– И ты отправляйся туда же!

…Миша оказывается перед матерью, заслоняя ее от выстрела, замирает на секунду, с удивлением глядя на темное пятно, стремительно расползающееся на зеленой ткани футболки со смешным жирафом в очках, опускается на колено, на оба, на бок, словно собирается прямо здесь поспать…

…полицейский, наконец добежавший до ступенек, стреляет…

…женщина оседает громоздкой кучей, на пестроте которой совсем не видно крови.

Трехцветный кот тычется мне в ногу, и я словно просыпаюсь.

Катенька! Я должен ее забрать!

Такси! Изумрудный огонек посреди пыльно-рыжей осенней улицы сияет, как обещание будущей весны.

Когда я плюхаюсь в машину, меня трясет так, что невозможно выдавить из себя ни звука, не то что адрес назвать. Машина, однако, трогается, и вскоре я уже вижу за окнами Настин дом. Но я же так ничего и не сказал…

– Тоже мне, бином Ньютона! – Водитель, заметив мое изумление, смеется – и тут я его узнаю! Дьявол! Ну или кто он там есть? Галлюцинация, архангел, антропоморфная визуализация моих теологических представлений.

Сиденье подо мной обтянуто темно-серой, колючей на ощупь синтетикой. Я тайком провожу по нему ребром ладони – тьфу, чешется. Ничего себе, визуализация! На зеркале заднего вида болтается круглая подвеска – «инь»-«ян», кто бы сомневался! Материал незнакомый, похожий одновременно и на металл, и на стекло. При движениях подвески «инь» и «ян» словно меняются местами: темное становится светлым и наоборот. Вот черт, мне что, думать больше не о чем?

Дьявол (или кто он там) опять смеется:

– Ну ты меня удивил! С таким потенциалом горы можно двигать и мировое правительство организовывать. Надо же так все поменять! Экая жизненная сила!

Я вспоминаю, как на Настиных губах вздувались и лопались кровавые пузыри, и в горле опять становится кисло и горько. Постой! Вздувались и лопались? Значит, она еще дышала?

– Марина их всех… убила? – выдавливаю вопрос, сглатывая на каждом слове.

Он дергает плечом:

– Убила, не убила – тебе какая разница? Это их жизни и смерти, не твои. Тебе теперь вон есть о ком заботиться. – Он тычет большим пальцем в сторону Настиного дома. Там, в одной из квартир сейчас нянчится с Катюшей соседка Галина Семеновна. – Ты же девочку хотел забрать, разве нет? Новую жизнь начать собирался… Ну и вперед! – Он ухмыляется. – Только заплатить не забудь…

Отпустив заклинившую почему-то дверную ручку, я лезу в карман, одновременно косясь на счетчик.

На черном прямоугольнике кроваво горят три цифры – 666.

Волны яростно бросаются на парапет набережной, вздымаются все выше, выше, словно стремясь дотянуться до низких, таких же черно-сизых туч…

Молния!

С оглушительным треском небо разрывается от зенита до горизонта, распахивая рваные края, за которыми на мгновение открывается ослепительный свет. Так в темной душной комнате рвется пополам пыльная тяжелая штора, и за ней вдруг – яркая голубизна, и доброе тепло, и бездонная свежесть…

Гроза опускается все ниже и ниже, сшивая небо и землю кривыми сверкающими стежками.

В их ослепительном свете коротко взблескивает первая сорвавшаяся с мрачного небесного полога капля. Десять, сто, тысяча… Короткие серебряные искры молний сменяются серебряными нитями ливня.

Река, принимая блудные капли, освобожденно вздыхает.

Волны, только что с остервенелым рычанием бросавшиеся на холодные камни парапета, разглаживаются, гаснут, пропадают.

Пропадают и тучи.

Распахнутый купол неба щедро осыпают крупные яркие звезды. Разноцветные, подмигивающие, как сияющие сквозь тьму окна лежащего внизу города. Ночь сгущается. И уже не разобрать, где заканчиваются звезды и где начинаются пестрые огоньки дышащих жизнью окон.