Аланка Уртати - Кавказские новеллы

Поздно вечером холодным светом зажигались фонари на берегу, растворяясь на рассвете вместе со звездами.

Волк жил этажом выше, спал на балконе и по утрам казался спящим в клетке.

В столовой он молча поглощал пищу, перебрасываясь с другом скорее знаками, чем словами, и изредка вскидывал взгляд, высматривая следующее блюдо.

В море он бросался с самого берега, непонятно как уходя в глубину. Ему было лень искать удобное место, и он бросал свое загорелое напружиненное тело в песок у самой лестницы, куда никто другой не ложился.

Это был молодой и сильный зверь. В лифт, к лестницам, в кресло он бросался так же, как в волны.

Я жадно смотрела, наблюдала, прорезаясь в его взгляде, как в отблеске молнии.

Все остальные люди были отдыхающие. Среди них были известные актеры и режиссеры, издатели толстых журналов, журналисты-международники, советники Министерства иностранных дел, теннисисты и шахматисты с мировой известностью.

Этот пансионат, предназначенный для кинематографистов и журналистов, вбирал в себя не только столичный творческий народ, но и тбилисцев, взимавших дань за территорию солнечной Пицунды.

Здесь, как и всюду, были свои контрасты: наезжавшие в изолированные одноэтажные коттеджи с громким гулом секретности семьи членов советского правительства и – гримерши, костюмерши, попадавшие сюда, как правило, исключительно случайно.

Или – великие актеры, сражавшие наповал обслугу своим обаянием и скромностью, и – дамы тбилисского света, которые с особым шиком меняли по несколько раз на дню одежды и застывали в величественных позах в холлах с видом на море.

Творцы и создатели, оторвавшись от своего прекрасного и напряженного труда, самозабвенно отдавались морю и солнцу, играли в пинг-понг, большой теннис, бильярд, удили рыбу, смотрели кинофильмы, собирались за столиками приятными и нешумными кампаниями, то есть, как было принято говорить среди них, отдыхали «совершенно очаровательно».

Волк был Волк. Жил в номере, питался в столовой, лежал на пляже – красивый, затаившийся хищник, проникший через дыру, открытую для тбилисцев.

Я не искала этого мира, стоя в маленьком аэропорту родного города в получасе лету к морю, имея для недельного отдыха голубое платьице, изумрудный сарафан с драконом и немецко-русский словарь на 80 тыс. слов, который намеревалась подкладывать под голову на пляже, чтобы этой осенью сдать кандидатский минимум в аспирантуре на отделении теле-радио журналистики Московского университета.

В холле металась крошечная, как эльф, кудрявая дикторша местного телевидения с путевкой, которую выбила с большим трудом и которая теперь из-за отсутствия ее подруги, известной танцовщицы, горела в ее руках синим пламенем.

Увидев моих родителей, провожавших меня, она вцепилась в них намертво, обрадовав пансионатом со сверхприличными условиями, снимая тем самым камень с их душ от моего путешествия в неизвестность.

Не искала я и Волка. Каждую весну я наблюдала одно и то же в баре моего московского министерства, где служила в рекламе. Я зримо видела, как к столичным девицам подкатывала волна и несла их к морю, к пылкой и краткой любви кавказцев в жареве пляжей, в прохладе номеров и ресторанов, к буйству душ и тел.

Вкушая пирожное – эклеры, они предвкушали Юг, прелесть которого научились вырывать у серой монотонности жизни как спортивную победу.

Там, где начиналось южное солнце, был мой дом, и великая истина вбита в сознание, что берег Черного моря – не место для настоящей любви, которая определяет для девушки всю ценность жизни.

И я испытывала лишь презрение к девицам, имевшим характеры чувственных бойцов, способных побеждать в себе конец сезона, сворачивать кипящие радости, чтобы следующей весной лечь на новую волну.

Фрейд был непризнанным на моей родине философом, ему, как и персам царя Дария на белых слонах, не суждено было пройти, в древнее горнило Дарьяла, чтобы занять почетное место среди наших исконных старейшин, откуда исходят все великие истины, заполняющие незримый багаж наших предубеждений, вручаемый сотням таким, как я.

И если Бог наказал меня, то не за гордыню или презрение к жрицам любви у моря, а за то, что упрямо рвусь к тому, чему нет места ни среди законов отрицания, ни среди беззакония соглашательств. Не зная сама, чего ищу, я храбро шла навстречу волчьим законам любви.

И вот теперь я без отдыха охотилась за Волком, безоружная, без капкана. Но, пойманная им сама, таскала на шее обрывок шнурка от ошейника со старинной монеткой и была похудевшая, чудом загоревшая, при моей безотносительности к пляжу, с голодным светом в глазах, если в них не отражался готовый к прыжку в сторону Волк.