Виктор Ерофеев: Русская красавица

Я живо вообразила себе почтенную компанию, из тех, кто носит подтяжки и маленькие бородки, сгрудившуюся с лупами вокруг стола для созерцания глянцевого деликатеса, который тем временем тащил на себе тяжкий крест! – Ах, Станислав Альбертович, какую ахинею вы развели! – сказала я, скорее раздосадованная, нежели польщенная его признанием, хотя и польщенная тоже. – Какая к черту знаменитость! Что за бурная и интересная жизнь! Знайте же, Станислав Альбертович, что в результате всей этой истории я живу, как последняя церковная мышь, которая лапой боится пошевелить, чтобы ее окончательно не сожрали!.. – Когда-нибудь у нас тоже научатся ценить красоту, тихо вымолвил Станислав Альбертович, задумчиво барабаня по столу тренированными пальцами и недоумевая, почему моя красота не могла быть поставлена на службу отчизне, а вместо этого была использована в обратном направлении, о чем я также выразила сожаление и намекнула из осторожности, что направление может еще поменяться. – Да я бы отдала всю эту знаменитость, весь шум и суету, – в сердцах воскликнула я, – на тихий семейный уют под крылышком мужа, которому бы я перед сном мыла в тазике ноги!.. – Вот и я об этом, обрадовался старый подлец. Родите ребеночка да и купайте его в детской ванночке, воспитывайте, он – ваш, рожайте непременно, а отец его померкнет, раз он того заслужил! – Вы даже не знаете, на что вы меня толкаете, сказала я грустно и решилась спросить его в лоб как специалиста: – Станислав Альбертович, вы помните мой запах?

Он немного заколебался, замешкался с ответом, и я поняла, что, значит, это правда, доступная всем желающим.

Что вы имеете в виду, деточка? – спросил он фальшивым голосом, будто не сам много раз прославлял мой исключительный аромат, вошедший уже в легенду и сравнимый лишь с цветением бергамотового дерева, в то время как, любил он смеяться, разнообразие запахов удивительно и часто не в пользу носительниц, особенно если речь идет о болотных испарениях, жареном хеке, однако подчеркивал также запах Ксюши: так пахнет связка сушеных грибов, продающихся на рынке по высоким ценам, и это устойчивый запах, он принадлежит женщине с умным и быстрым лицом… Ксюша! Ксюша! Пишу и чувствую ее, скучая по тому времени, когда в Коктебеле, на пляже, отведя глаза от французского романа, она взглянула на меня с откровенным любопытством, без всякой капли конкуренции приветствуя мои достоинства, так женщины не смотрят на женщин, и я была сражена, я влюбилась немедленно, без задней мысли, в слова и предметы, ее окружавшие, даже в эту французскую книжку с красно-белой нетвердой обложкой, которая, как выяснилось гораздо позже, когда мы сошлись, чтобы никогда не расставаться, оказалась намеком на будущую разлуку, отдаленным раскатом грома и молнии, что совершенно незаслуженно превратит ее в международную авантюристку и даже чуть ли не шпионку.

А иногда, разглагольствовал Станислав Альбертович, преинтересные бывают экземпляры. Вы слушаете, деточка? Они пахнут укропом или, к слову сказать, бузиной… Оне, поправляется он, так раньше говорили. А я говорила: да врете вы все! Оне одинаково благоухают, нарочно перечила я, хотя насчет связки сушеных боровиков он не ошибся, только напрасно фальшивым голосом пытался Станислав Альбертович отсрочить ответ, и когда я его приперла к стенке, закричав, что разве не слышно, что я-то протухла, провоняла, как будто нутро набито гниющими тряпками, то, припертый к стене, Станислав Альбертович сознался, что внимание его в самом деле было привлечено изменением, но не вечно же цвести бергамоту, пора плодоносить.

Он остался доволен своей неудачной остротой. Я расплакалась прямо там, в кабинете, перед изумленным Станиславом Альбертовичем, который, конечно, большой знаток женских слез и неподвластного нам перепуганного пердежа, несущегося с карусели, а также мой друг, не однажды без боли и канители избавлявший меня от хлопот, а кроме того, мой предатель, рассыпавшийся в извинениях после предательства, укромно ждущий меня в дождь под широким черным зонтом на другой стороне улицы и бросившийся ко мне: – Простите, деточка, меня заставили! – Он норовил поцеловать руку. – Полно, Станислав Альбертович! Значит, не трудно вас было заставить… Оставьте меня… – и уеха ла на такси к дедуле, где тоже был концерт. Станислав Альбертович понял, что это серьезно, поменялся в лице, решив, что тут уже не негр, а вовсе недозволительное, и как бы ему снова боком не вышло. Я перестала плакать и принялась его успокаивать. Он предложил успокоиться в обмен на откровенность. Ну, хорошо, угадали: негр! – Он не верил. Ну, не хочу я рожать, не хочу я ребенка, ни мальчика, ни тем более девочки, чтобы она мучилась, ни лягушки, ни свинюшки – никого! Пеленки, горшки, бессонные ночи. Брр! Не хочу! Это, деточка, ваш последний шанс. – Пусть! Не хочу! – Так я говорила.