Константин Кропоткин - … и просто богиня (сборник)

Она умерла в поселке недалеко от города – чтобы из степи полезли столбы, хибары и сараи пригорода, надо еще с полчаса ехать на тряском автобусе, глядя в заляпанные его окна. А родилась на пару сотен километров к северо-востоку, недалеко от монгольской границы, в сказочных лесах, тогда, сто семнадцать лет назад, еще не испорченных индустриализацией, еще не изуродованных из-за урана, такого нужного в наступавший атомный век. Там горы до небес, там леса изумрудной зелени, там водопады, там странно тепло, и земля родит все и помногу.

Стремясь жить «справно», без работы она сидеть не могла, да и не умела; если ты из семьи многодетной и нищей, то пути всего два – или плодить нищету, судьбу кляня, или работать.

«Колотиться».

Подростком она попала в дом к «барам». На прииске, в доме управляющего, бегала горничной до самого девичества. Было то самое счастливое ее время. Там-то она – худенькая, быстроглазая, черненькая – научилась и тонкому рукоделью, и сервировке стола, и готовке со сложностями, с выкрутасами.

Там же приобрела она привычку кухарничать в белом фартуке, заправлять волосы на особый строгий манер, под тарелки подкладывать салфетки, самолично расшитые. У нее был вкус к красоте, к приятно устроенному быту, и она готова была потрудиться, чтобы белье хрустело крахмально, чтобы «фиялочки» по салфеткам вились.

Была она барами любима. Те звали ее с собой, когда бежали от красных в Китай, но она не поехала, побоялась.

Бытие ее ее составлял малый, деревенский мир, и она не могла даже вообразить ту дальнюю дорогу, чужие, чуждые края.

Замуж вышла с приданым. От хозяев получила швейную машинку «Зингер», ручную, на деревянной подставке: безумная роскошь – по черному с выгибом телу золотом выписаны завитушки. А если накрыть машинку деревянным чехлом, то получался чемодан, удобство по тем временам неслыханное. Роскошь, одним словом. Служила машинка долго – на ней еще два поколения девушек строчили себе наряды.

Еще дали за невестой одежу кое-какую и посуду с барского стола – от последней уцелела лишь фаянсовая солонка в бело-розово-голубой цветочек. Много позже, когда не было ее на свете уже двадцать, а то и тридцать лет, стояла солонка в буфете. На второй полке, за стеклом, в углу, доцветала она тускло за стаканами гранеными в серебряных подстаканниках, явившимися из других прошлых жизней. Молчала солонка, ничего о себе толком не рассказав – ни где перебывала, ни откуда пришла.

Память вещи в словах о ней, а хозяйка фаянсового цветочка говорить помногу не любила, и только по делам ее можно было догадываться, что могла бы она сказать, если б хотела. О властях, к примеру, не говорила она ничего – ни плохого, ни хорошего; следила строго, чем дети подтираются: не дай бог попадется газета с каким-то толстомордым.

Ее выдали замуж за мужика «справного». Она из нищеты, но и из барского дома, где была горничной. А он вроде как «элита». С братьями держал лавку на золотых приисках, ездил в Маньчжурию за товаром, а прежде служил, в казацком полку был, на царской службе, где-то в Прибалтике, о чем сообщает и по сей день фотография: он, высокий, в шинели до пят, в папахе лохматой набекрень, с полуулыбкой на лице, остроухий, узкоглазый. Под руку его другой казак держит: низенький и круглый, как бочонок, в руке сабля.

Вспоминала ли она Григория тогда, лежа за занавеской, в углу у печи, в доме дочери? Был ли он ей хоть как-то близок?

Мужа она, конечно, не уважить не могла – он мужчина, то есть хозяин, то есть без него дом не дом, а баба – не человек. И грамотен он был, в лавке вел бухгалтерию, а почерк у него был, как у писаря, – с красивыми завитушками, ловкий, залихватский.

Она умела печи класть и мыть золото, говорила с монголами на их языке и могла, при надобности, подстрелить зверя, собрать кедровую шишку или ягоду, а чтение освоить не успела и всю жизнь испытывала уважение к людям грамотным, с образованием – пускай по житейскому счету были они, вроде хорька-зятя, людьми «страмными».

Господь долго не давал ей детей. Взяла в дети двоих – мальчика и девочку, но, не дожив до отрочества, померли они от «глотошной», детской болезни. А после родилась Александра, а следом и Леонид на свет появился.

Родственников было много. С сестрами, которых жизнь по деревням раскидала, только зналась, а жалела единственного брата – ему с женой не повезло. Приезжала с едой, с подарками, с руками, жадными до работы. «Страмотила» сильно (может, полагая в том воспитательный процесс). «Распозить, да говно возить», – лаяла она братушкину жену, «братову», рыхлую, неряшливую бабу, которая только была годна, что рожать, но дом вести не умела, в деревне той, казацкой, в сибирской глуши, жила со всем выводком, как сорная трава. «Родова» помощь ее принимала, а однажды, когда уехала она, послала золовке письмо, чтоб не приезжала больше, злодейка. В лицо попрекнуть не посмела.