Каринэ Арутюнова - Счастливые люди

Книгами.

Только они, верные и давние друзья, способны были утешить ее, заносящую в специально заведенную тетрадь под названием «Дневник и разные мысли» сбивчивые и полные драматизма записи, – » Прошел мимо и не заметил. Посмотрел, но не на меня.»

Только они способны были увести от постылой реальности, заставить забыть о тесном школьном платье, о внезапно и бесповоротно нагрянувшем уродстве (попробуй объясни красивой в прошлом девочке, что отныне никогда…), о блеклых зимних сумерках и прохудившихся рейтузах, в которых, о, боже, ноги инфанты выглядели такими… толстыми, что ли, ну, не то чтобы совсем уж толстыми, но не тонкими и не особо длинными, и вообще

Только они, эти самые молчаливые и преданные друзья, могли согреть и утешить в унылые будни, когда за окном – осенние дожди и смута, на душе кошки, а в зеркале…

Забраться под плед, свернуться калачиком, раскрыть ту самую, заветную, и… прощай, тяготы полового созревания и приступы острой хандры, из-за которой меня намеревались продемонстрировать какому-то психиатрическому светилу, но, слава богу, не сложилось.

О чем это я, друзья мои?

О неспешности, о подлинности шершавых бумажных листов, о сладости недочитанной и оставленной «на потом», когда будут сделаны уроки и сыграны гаммы, книге.

Где они, мои верные друзья, мои молчаливые соглядатаи?

Они уходят из моей жизни, как многое другое.

Половое созревание, по моим подсчетам, вроде бы закончилось. А приступы хандры…

Может, все-таки, причина не в нем?

Скажите, – робко произношу я, – скажите, у вас есть таблетки от грусти, от тоски по утраченному миру, по вчерашнему дню, по дню завтрашнему, в котором не будет места неспешности, по послезавтрашнему, в котором не будет меня?

Мне выдают порошки от бессонницы или учащенного сердцебиения, советуют чаще бывать на воздухе (что, я, собственно, и делаю, направив стопы в супермаркет, открытый двадцать четыре часа в сутки), мне говорят о витаминах и положительных эмоциях, об умении управлять ими, но никто не говорит об уходящих безвозвратно часах и минутах, о потерянных друзьях и мирах.

Мама все переживает, что я не дышу воздухом.

Я не дышу воздухом, потому что тот воздух, который «нам дают», меня не устраивает.

Я не дышу им из духа противоречия. Оно у меня врожденное.

Конечно, со временем пружина ослабевает…

Но я держу руку на пульсе, уж будьте покойны.

«Деточка, но ты же не права! Ну, что тебе стоит попросить прощения?»

Хаха! не на ту напали! Не буду я ИМ просить прощения. Во-первых, я не виновата. Во-вторых, они мне не нравятся.

В-третьих, я лучше разобью о стену собственную башку, чем прощения просить.

Бес противоречия сидел во мне как заноза.

Из-за него, этого беса, я сидела там, откуда давно пора было делать ноги, и делала вид, что неуязвима.

Из-за него, этого идиотского беса, я готова была просидеть с набитым ртом… час, два, три… столько, сколько потребуется для того, чтобы ОНИ, наконец, поняли раз и навсегда, – я не люблю ИХ кисель, ИХ кашу, суп, фрикадельки, макароны, молоко и пенки с оного.

Я готова была просидеть все самое драгоценное, – все самое прекрасное послеобеденное время, включая дневной притворный сон, компот со сморщенной грушей и чинную прогулку на веранде.

Ведь сидя так, я надеялась на последнее, – что мама придет вовремя, – что она не опоздает, не задержится, и спасет меня из гнусного рабства, – от всех этих «надо и должна».

Ну, что тебе стоит? Что стоит проглотить? Еще ложечку? И еще? И последнюю?

Ну, что тебе стоит? Всего только разок. Попросить прощения. Ведь виновата? Признаешь? Только скажи? Изобрази раскаяние, смирение, усмири свое вечное «НЕ ХОЧУ» и «НЕ БУДУ».

Вот тут я жестко стояла на своем. Некое слепое, но очень верное чувство, подсказывало, что ложечкой дело не ограничится.

Что вслед за киселем и кашей последует что-то очень страшное, нестерпимо-чужое, и необратимое.

Я стану как тихая Светочка, – перебирать сухими ножками, обнимать липкими ручками, на которых замерзшие сопли и комья утренней каши…

Что, боже мой, – ужасней этого ничего быть не может! – я стану совсем как большеголовый заторможенный Стасик, – глотать все подряд с воодушевлением клинического идиота, и тогда я забуду, окончательно забуду, что на самом деле люблю.

Когда глубина и пустота Космоса открывается мне в пугающем своем безмолвии, я погружаюсь в то, что веками спасало и согревало в ненастные дни, – в книгу о вкусной и здоровой пище.