Каринэ Арутюнова - Счастливые люди

Зимние люди сидят напротив, – зимние, стылые, цвета репы и оконной замазки, сидят напротив, жуют свои зимние мысли, – сидят, одетые в сукно и галоши, и пахнет от них затхлым, никогда не проветриваемым и шариками от моли, – стакан их более пуст, нежели полон, – жалобами и упреками устлан путь их, – у зимних людей в закромах бледная морковь, угреватые клубни зеленью отсвечивают, на подоконниках чахлые растения так и не расцветают в срок, – солнце стучится в мутные стекла, но тепла от него нет, как нет и радости, – кряхтя, вываливаются из платяных шкапов пыльные одежды цвета сургуча, выволакиваются утлые плечики с вечными макинтошами, – так и сидят они напротив, зябкие, сумрачные, негодующие, – все им прах и тлен, все печаль и тревога, – но тут наступает время летних, – будто ветром вносит их в вагон, – вместе с шорохом платьев, сумасбродных лоскутов, луговой свежестью, запахами леса, реки, трав, – зимние качают головами, кутают шеи, галошами шаркают настороженно, – летние сверкают, шелестят, звенят, – все у них непрочно, ветрено, зыбко, но именно с них начинается лето, и ими же оно заканчивается, – зимние теснят, толпятся, сопят, сопливят, с ними приходят тоска, укоризна и вечная зима.

Жизнь неизбежна, как и смерть.

Стоило только обосноваться в наших краях теплым воздушным массам, как тут же зашелестело, застонало прорывающимися тут и там почками, заблеяло, заквакало, зачавкало, – утро началось с заполошного птичьего гомона, с деловитой лягушачьей переклички.

Весна – это звук. После цвета и запаха. Как будто некто распахнул балконную дверь, и грянуло. Рвануло.

Жизнь происходит из влаги, из гнуси, истомы. Пульсация определенной частоты вынуждает сердце биться чаще. Скоро, совсем скоро зацветет наше болото, запузырится, настоится, покроется сизым скользким налетом, вдохнет и выдохнет, точно наваристый бульон, колыхая кольцами золотистого жира. Только и останется, что поддаться, замереть, пока дыхание близкого лета не утянет в рыхлую бездну.

В следующий раз я планирую родиться в Лиссабоне.

Конечно же, кто спорит, – у всякой лицевой стороны есть своя изнанка, а любой парадный подъезд предполагает наличие черного, – и в прекрасной Португалии на окраине чего-то там гнездятся унылые задворки, а испанское захолустье отнюдь не уступает итальянскому.

Однако же, трущобы трущобам рознь.

Где еще, в какой такой прекрасной стране, по правую сторону от современного торгового центра, в котором кафель и витрины, прекрасный дорогой кофе итальянской обжарки, – в почти настоящем итальянском кафе, со всеми этими латте, эспрессо-макиято, айриш-латте, со сливками и без, а в центре зала тапер наяривает на стейнвее, как будто не ведая вовсе обо оборотной стороне медали, – о перекупщиках, корзинах, клубничных и черничных потеках под ногами, о малиновой июльской истоме, о ящиках, сваленных один на другой, об истошном «иди нах…», которое точно мячик от пинг-понга, подпрыгивает, делает мертвую петлю и возвращается к законному владельцу.

Как будто не подозревая о том, что по правую сторону на километр (не меньше) простираются скособоченные покрытые облупившейся грязно-синей краской бараки-жестянки с не оставляющим сомнений амбре и многозначительным указателем – дощечкой «Одежда с Европы».

Следуя за указателем, вы обнаружите государство в государстве, – страну секонд-хэнд, – место столь же привольное, в смысле разнообразия всего, сколь жесткое в смысле иерархической системы. Сквозь ворох тряпья проступает жесткий каркас восточной деспотии.

Темнокожие сыновья Агари покрикивают на славянских рабынь, добрая половина коих задрапирована по всем законам шариата.

На пыльной автостанции под сенью грустных ив дремлют сомлевшие от духоты работники автосервиса, а автобусы производства середины прошлого века постреливают облачками едкого дыма – похоже, сама дорога ведет именно туда, в какие-нибудь знойные Нью-Васюки.

Где еще вы отыщете бесконечный опутанный колючей проволокой забор, на котором белым по бурому начертано гордое – «РУСЬ».

Что у кого, а у нас – тишина. Впервые за много лет. Никто не лает, не шуршит лапами по коридору, не скребется в дверь, не играет с косточкой, не скулит то жалобно, то требовательно, не опрокидывает стулья, не преследует пронзительным, мудрым, печальным, хитроватым лунатическим взглядом. Зрачок в зрачок.

Вчера обернулась к стоящему у торгового центра таксу, – черному как сапожная вакса, с буравчиками беспокойных глаз, – отчего-то я решила, что он потерялся, но после обратила внимание на тугой ремешок, нанизанный на колышек. В ответ на мое бесцеремонное внимание такс залился нервическим лаем. Точь-в-точь как моя Чили. заходясь всем своим несуразным телом, – от кончика хвоста до гладкого лба.