Брюс Кэмерон - Жизнь и цель собаки

Какой-то человек пытался вручить бумагу, но Сеньора бросила ее на землю.

– Что вы творите? Мы никому не делаем зла! – крикнул Бобби. От его гнева становилось страшно.

– Слишком много животных. Плохие условия, – сказал человек с бумагой. От него тоже исходил гнев. Я обратил внимание, что он был в темной одежде, и на груди блестело что-то металлическое.

– Я люблю своих собак, – крикнула Сеньора. – Не отнимайте их у меня. – От Сеньоры исходили печаль и страх.

– Жестокое обращение, – ответил человек.

Я ничего не понимал. Вся стая оказалась снаружи Двора, всех по очереди сажали в клетки на грузовиках, и это сбивало с толку. Большинство прижали уши и покорно опустили хвосты. Я оказался рядом с Ротти – его тяжелое пыхтение заполнило воздух.

Там, куда нас привезли, понятнее не стало – пахло это место, как прохладная комната милой дамы, только было жарко и полно тревожно лающих собак. Я пошел по своей воле и был немного разочарован, что попал в одну клетку с Шустриком и Вожаком – я бы предпочел быть с Коко или даже Сестрой, хотя самцы-соседи трусили, как и я, и смотрели на меня без вражды.

Лай стоял оглушительный, хотя все, безусловно, перекрывал яростный рев Спайка. Затем раздался резкий визг боли – какой-то пес подвернулся некстати. Кричали люди; через несколько минут Спайка провели мимо по коридору.

У нашей клетки остановился человек.

– А с этим что? – спросил он.

– Не знаю, – ответил человек, который только что увел Спайка.

От первого человека я чувствовал заботу пополам с печалью; от второго – только безразличие. Первый открыл дверцу и аккуратно потрогал мою ногу, отпихнув Шустрика.

– Тут уже не поможешь, – сказал он.

Я попытался дать ему понять, что без дурацкого ошейника я гораздо лучше.

– Никто не возьмет, – сказал первый человек.

– У нас слишком много собак, – сказал второй.

Первый сунул руку внутрь конуса и пригладил мои уши. Хотя это было нечестно по отношению к Сеньоре, я лизнул его руку. От него пахло другими собаками.

– Ладно, – сказал первый человек.

Второй потянулся и помог мне спрыгнуть на землю. Он надел на меня веревку и повел в крохотную, жаркую комнату. Там в клетке сидел Спайк; еще две собаки, которых я раньше не видел, стояли рядом, в стороне от клетки.

– Погоди-ка, – сказал первый человек, входя в комнату. Он протянул руку и снял с меня ошейник; поток воздуха поцеловал меня в морду. – Они этого терпеть не могут.

– Да как угодно, – сказал второй человек.

Люди ушли, захлопнув дверь. Одна собака – старая, старая самка – без всякого интереса обнюхала мой нос. Молодой самец поеживался от непрекращающегося лая Спайка.

Со стоном я улегся на пол. Громкое шипение наполнило уши, молодой самец заскулил.

Внезапно Спайк рухнул на пол. Я с любопытством смотрел на него, не понимая, что он затеял. Старая самка повалилась неподалеку, ее голова прижалась к клетке Спайка – я не думал, что он такое потерпит. Молодой самец скулил, и я смотрел на него, пока не закрыл глаза. На меня накатилась давящая усталость – так братья и сестра наваливались на меня, когда я был щенком. Я вспоминал об этом, погружаясь в темный спокойный сон – о том, как был щенком, как мы бегали с Матерью, о ласках Сеньоры, о Коко, о Дворе.

Ни с того, ни с сего на меня нахлынула печаль, которую я чувствовал от Сеньоры; захотелось бежать к ней, облизать ладони, чтобы она снова радовалась. Из всего, что я делал, радовать Сеньору казалось мне самым важным.

Я понял, что только это придавало моей жизни какой-то смысл.

Странно.

Отчетливо помню гулкую, жаркую комнату; помню, как яростно выл Спайк. Вдруг я провалился в глубокий сон, словно открыл пастью калитку и сбежал. Я помню, как задремал; возникло чувство, что прошло много времени, – так сон на вечернем солнце сокращает день, и внезапно наступает время вечерней кормежки. Но теперь сон перенес меня не только в новое время, но и в новое место.

Знакомым было ощущение теплых, извивающихся щенков вокруг меня, возня за место у соска, где богатое, живительное молоко будет наградой за толкания. Каким-то образом я вновь стал щенком, слабым и беспомощным, вновь оказался в Логове.

Когда я первый раз мутно рассмотрел мать, она оказалась совсем иной. Шерсть была светлая, а сама она была крупнее, чем Мать. Мои братья и сестры – целых семь! – были такие же светлые. Рассмотрев свои передние лапы, я понял, что не отличаюсь от остального помета.