Сара Дюнан - Лукреция Борджиа. Три свадьбы, одна любовь

Она толкнула заднюю дверь церкви, и они вошли внутрь. Сторож сидел на небольшом табурете, рядом горела свеча.

– Я дочь папы римского, – сказала она, сбрасывая с лица капюшон накидки. – Думаю, вы меня помните.

И сунула ему в руку монету. Он крепко сжал ее и бормотал слова благодарности, пока они не скрылись из виду.

Собор Святого Петра. Старый, холодный, похожий на пещеру. Каменные плиты его истерты миллионами ног. Здесь человек ощущает себя бесконечно ничтожным: собор кажется пустым, даже когда полон народу. Лукреция со служанкой повыше подняли факелы и быстро прошли по нефу. По обе стороны от него в тени прятались капеллы, многим из которых исполнилась уже не одна сотня лет. Самая последняя, возведенная Сикстом IV, выделялась в общем ряду, ведь была куда больше, и свечи в ней горели всю ночь напролет. В Ватикане Лукреция то и дело слышала, как люди судачат об этом соборе. Почему в современном Риме, где так много новых дворцов и церквей, это не слишком удачное сооружение до сих пор считается центром всего христианского мира? Как было бы славно, если бы вместо него возвели другой, куда более великолепный собор Святого Петра, здание, спроектированное с новым пониманием античного наследия, как, например, кафедральный собор во Флоренции, уже прославившийся на весь мир! Однажды Лукреция услышала, как посол Испании, не заметив, что она стоит в пределах слышимости, сказал, что если бы папу римского церковь волновала не менее, чем собственная семья, он наверняка подумал бы об этом. Увидев ее, он быстро потупил глаза, но было уже поздно.

На этот раз она искала расположенную в левом нефе капеллу святой Петрониллы, дочери святого Петра. Она тоже была перестроена чуть более двух лет назад. Теперь здесь находилась могила французского кардинала Билэра. Когда он умер летом от лихорадки, его погребальная скульптура уже была готова, но еще не установлена. Какое-то время о ней судачил весь Рим: молодой одаренный скульптор из Флоренции – ему едва исполнилось двадцать, когда он прибыл в город – сделал что-то совершенно необыкновенное, взяв обычную для северян идею и выразив через нее свое собственное видение мертвого Христа на руках у матери.

Впервые она пришла сюда, вернувшись из Непи, когда ее собственная печаль еще была велика и терзала ее изнутри, и с тех пор, едва почувствовав, что не в силах выносить превратностей судьбы, возвращалась снова и снова. Она находила здесь утешение, которого недоставало в той церкви, где похоронили Альфонсо. Все делалось в такой спешке, без уважения, и мраморная плита с начертанными на ней словами напоминала лишь о пережитой боли: ее муж лежал забытым в чуждом ему месте, и сама смерть его была оскорбительна.

Но этот монумент был особенным. Она видела много картин, изображающих Деву Марию с мертвым Христом: вокруг всегда толпилось много людей, они помогали ей нести тело, ведь Мария была уже в возрасте, здоровье ее подорвано болью утраты. Но здесь этот момент был показан иначе. Их было всего двое, Богоматерь с сыном. Здесь она не сломлена, не стара. Напротив, это была изящная, красивая молодая женщина, она сидела прямо, слегка склонив голову, ноги раздвинуты под тяжелыми одеждами, чтобы было удобней держать на коленях обмякшее, мертвое тело сына. Несмотря на всю трагичность момента, скульптура не вызывала ни боли, ни мук. Напротив. На лице Марии не было и намека на страдание. Да, в нем читалась грусть, но еще и умиротворенность. Неважно, сколько выпало на ее долю мучений, она поняла и приняла их в тот самый момент, когда ангел впервые явился ей. Всепрощающая мать Господа, исполненная благодати.

Ночью, когда факел отбрасывал свет прямо ей на лицо, черты его и эмоции читались со всей ясностью. Днем их тоже можно было увидеть, но когда свет лился сверху через окно, он высвечивал в первую очередь лежащий у нее на коленях драгоценный груз: тело сына. А он, господи, он тоже был прекрасен. Увечья, оставленные крестом, не бросались в глаза. Ни окровавленных дыр в руках и ногах, ни кровоточащей раны в боку, ни царапин от тернового венца на голове. Здесь не было ничего, что отвлекало бы зрителя от великолепия Божьей работы: воплощения его единственного сына в теле смертного. Теперь тело это было вновь воссоздано в мраморе рукой человека. Круг замкнулся.

Лукреции не позволили надолго остаться с телом Альфонсо. В комнате царил сущий хаос, раздавались крики и стенания, у нее совсем не было времени на то, чтобы осознать случившееся, принять эту боль. Но здесь, стоя перед лежащим в объятьях матери телом Христа, она могла испить свою грусть до дна и попробовать найти хоть немного успокоения. Здесь она могла молиться и знала, что ее молитвы будут услышаны. Здесь она могла отпустить свое прошлое, принять тот факт, что Бог дает и Бог забирает, и с этим ничего не поделаешь.