Дэни Бехард - Варварская любовь

Эта когда-то распространенная на полуострове практика уже несколько устарела, но Эрве Эрве, стыдившийся карликов, все же к ней прибегал. Тетки смеялись. Он мог напоить соседа, соврать о возрасте, заявив, что шестилетнему всего четыре. Все знали, что он избавлялся от барахла.

Постепенно незамысловатой душой Джуда овладел страх: он решил, что, пока он работает в поле или потрошит рыбу, дед может отдать Иза-Мари, словно мешок картошли. Хотя они весь день напролет работали молча, иногда, напившись, Эрве Эрве цедил несколько слов, и Джуд прислушивался изо всех сил. Эрве Эрве бормотал про Les États [2], о сыновьях, ушедших с тысячами других в поисках лучшей жизни, и дочерях, уведенных туристами. Même ta mère [3], говорил он Джуду. Он плевался и проклинал иностранцев, забравших все – рыбу из Святого Лаврентия, деревенских девушек… Джуд слышал байки про туристов. Для их завлечения лавочники доставали с чердаков ткацкие станки и прялки и усаживали за них специально нанятых девушек, наряженных в старинные чепцы и платья. Мужчин нанимали ловить треску или разделывать ее на публике, демонстрируя, как это делалось в старину. Но Джуд даже не подозревал, что глупые богатые туристы могут быть опасны для Иза-Мари, что кто-то из них может остановиться и засунуть ее в багажник машины, как спущенное колесо.

Теперь за работой он раздумывал о странностях времени, о том, что прежде он чаще бывал с сестрой, провожал в школу или, вместе с бабушкой, в церковь. Он нес Иза-Мари на плечах или тащился за ней следом. Но потом ему пришлось бросить школу и начать работать. Он перестал ходить в церковь, а сестра еще ходила. Сидя рядом с дедом в лодке, качаясь на волнах или очищая рыбу в покрытой чешуей рубахе, будто в кольчуге, он думал о ней: где она, что делает в одиночестве. Они больше не прикасались друг к другу. По вечерам он сидел рядом и тупо смотрел на нее, на ее прекрасное личико, а она – на его изуродованную физиономию. У них были свои маленькие забавы. Она закладывала косичку за ухо, пожимала плечами и смеялась так, что косичка падала на лицо, а потом она запрокидывала голову и косичка возвращалась за ухо. Джуд наблюдал за этим и, теряя равновесие от нерастраченной за долгую неподвижность энергии, довольно улыбался. Он смотрел на ее красные руки, изогнутые от локтей к ладоням, на вены между костяшками пальцев, на ногти, похожие по форме и цвету на кольца жестянок от газировки. Он часто глядел на ее пальцы, лежавшие на Библии. За окном ветер тряс листья. Одежда на веревке билась в какой-то пантомиме. Она смотрела на него. Он верил, что она предназначена для чего-то великого.

В том году Иза-Мари наконец стала женщиной. В ней не было возбуждающей, неопрятной сексуальности, скачущих грудей, как у других девушек, но хрупкость и недостаток влечения наделили ее утонченной красотой. Застенчивость, то, как она смотрела на мир, отбрасывая волосы, возбуждали у мужчин желание нежно ее обнять, как плюшевого медвежонка, и одновременно разорвать плюш, растянуть медвежонку лапы, выдрать ватные внутренности и пустить по ветру. Став женщиной, она одинаково пробуждала педофила и в моряке, и в директоре школы.

Впрочем, Иза-Мари никогда не касалась рука мужчины, для этого просто не было возможности. Джуд побил бы и самого кюре, если бы тот взглянул на нее даже мельком, и если кюре никогда на нее не смотрел, то только потому, что Джуд предусмотрел вероятность всех грехов, кроме взлелеянных в глубине ее души. Один деревенский юнец, посмевший пошутить над ней, и другой, макнувший ее золотые, как солнце, пряди в чернильницу, получили в ответ застенчивый нежный взгляд, а после избиения на обочине дороги – синяки величиной с подкову. Но в те месяцы, когда блеклая красота Иза-Мари стала очевидной, любой, кто пытался заговорить с ней, подвергался большому риску, а когда какой-то турист остановил машину, чтобы спросить дорогу, Джуд швырнул в ветровое стекло полено. Даже немногие подруги сторонились Иза-Мари, опасаясь Джуда, который, как сказочное чудовище, не спускал с сестры глаз. Часто он подкрадывался к ней, когда она сидела в одиночестве, лицом к уходящему солнцу, и она от неожиданности вскакивала. Глаза ее припухли от холода, словно она постоянно плакала. Рядом с ним она опускала очи долу. После мессы она уединялась или гуляла одна. Дома Иза-Мари смастерила вертеп, хотя кюре рассказывал, что у младенца Иисуса никогда не было ни стигматов, ни тернового венца и что животным в яслях не нужны нимбы.