Дарья Аппель - Дети Балтии. Охота на Аспида

Институт, в которых сестёр Бенкендорф отправили в сырой апрельский день, совсем не весенний, а серый, тоскливый и слякотный, Дотти не слишком понравился. Какой-то казенный запах дегтярного мыла, голые монастырские стены не обрадовали. Тем более, как она узнала, прогулки дозволяются только временами и в этом чахлом садике. Письма будут вскрывать и прочитывать классные наставницы, за непослушание – понятие, толкующееся очень широко – ставить в угол и лишать пищи. Дотти обрезали её негустые рыжеватые волосы, выдали форменное платье, которое ей было коротковато, и сказали, что они с Мари будут жить в отдельной комнате с фройляйн Бок, которая поможет им приспособиться к институтскому режиму.

Учителя были в восторге от её познаний, особенно учитель музыки. Правда, с новыми одноклассницами отношения сразу не сложились. Девочки шептались: “рыжая… длинная… чухонка” за глаза, а в глаза называли “душкой” и “ангелом”.

Первая дружба у Дотти возникла с одной одинокой девочкой, полькой, тоже живущей “на особых условиях” в отдельном комнате, не в дортуаре. Новая подруга сначала не решалась подходить к ней знакомиться попросту, как все, а ходила вокруг да около, подглядывая за ней. Вскоре Доротея не выдержала.

– Кто там шпионит? – резко произнесла она, в упор разглядывая высокую, темноволосую, длинноногую девочку в таком же куцем форменном платье, которое носила и сама баронесса.

– Я не шпионю, – отвечала та с дерзким вызовом в голосе.

Дотти встретилась с ней взглядом и отшатнулась поневоле. Таких пронзительных глаз она никогда не встречала. Их синева напоминала небо в жаркий майский день. Но не было в них безмятежности – сейчас они горели гневом. У девочки был странный выговор.

Незнакомке Дотти бросила небрежно и дерзко:

– И подслушивать тоже нехорошо.

– Вы забываетесь, мадемуазель, – проговорила девочка по-французски, проглатывая звук “л”.

– Собственно говоря, с кем имею честь? – Дотти читала про поединки и пыталась воспроизвести прочитанное в разговоре с той, которая самим своим взглядом, неправильным французским и прямой осанкой бросала ей вызов.

– Княжна Анжелика Войцеховская, – отвечала она, отчетливо произнося свой титул и имя.

– Я Доротея фон Бенкендорф, – в тон ей проговорила Дотти, – баронесса, – добавила она, немного подумав.

– Про вас здесь говорили. Вы протеже императрицы? Я тоже, но классом младше, – Анжелика кивнула, признав в Дотти “свою”.

– Я понятия не имею, кто или что такое протеже, но ваши девушки – все дуры. Мой брат их побьёт, мне нужно только ему сказать, – в сердцах произнесла Дотти.

– Вы правы, Доротея. Они все из выскочек, поэтому правят здесь бал. Но я настоящая княжна. И поэтому меня ненавидят, – Анжелика сверкнула глазами. – Всеобщая любимица Элен говорит гадости про всех. И даже про учителей и классных дам. Но, конечно, они этого не знают. Я знаю обо всем, что она говорит. Она в курсе, что я давно вывела её на чистую воду. Поэтому со мной не разговаривает. И весь класс смотрит на меня сквозь пальцы. Если вы тоже её не любите – предлагаю дружбу, – горячо проговорила княжна.

– Я принимаю вашу дружбу, – шёпотом отвечала Дотти.

На уроках Дотти была в числе лучших. Музыка ей давалась особенно легко, и вскоре Дотти начали сажать за клавикорды во время приезда важных гостей. Арифметика шла несколько туго, но так было у всех девочек, кроме m-lle Войцеховской, демонстрировавшей особые способности к точным наукам. Французский даже не считался за серьёзный предмет. Как и танцы. Какие ж это предметы, если одним ты пользуешься почти всегда, а другое – развлечение?

Дотти и Анжелика стали близкими подругами на время учёбы в институте. Анжелика происходила из старинного княжеского рода. По матери она принадлежала к семье известных польских магнатов, князей Чарторыйских. Отец по женской линии был в родстве с Радзивиллами. Девочка была рьяной католичкой. На тумбочке в дортуаре она поставила маленькую фарфоровую Мадонну и молилась на коленях перед ней каждый вечер, прежде чем отправиться спать. Анжелика смутно помнила взрывы и выстрелы за стеной её родного особняка на Староместской улице в Варшаве, ржание лошадей и отблески пожаров, суету внизу, крики и плач матери, домашнюю панихиду по казненному бунтовщиками отцу, а потом долгую и тяжёлую дорогу, привёдшую в блистательный Петербург. Анжелика уже давно жила в институте. Ледяной холод утренних дортуаров чуть не свел её в могилу в первые месяцы, но потом она привыкла. Разве что стать серой институтской мышью не удалось – в княжне пробуждалась удивительная красавица, и к пятнадцать годам она приобрела плавность движений и мягкость форм, сохранив гибкость и стройность.