Элизабет Страут: Меня зовут Люси Бартон

Но «Блумингдейл» для нас дом – в каком-то смысле дом для моих девочек и меня.

Вот по какой причине «Блумингдейл» для нас дом: в каждой квартире, где я жила, уйдя из дома, в котором выросли мои дети, я всегда заботилась о том, чтобы там была лишняя спальня и они могли бы прийти и остаться. Но ни одна из них не приходит и не остается. Возможно, то же самое делала Кэти Найсли, но я никогда этого не узнаю. Зато я знала других женщин, чьи дети не навещали их. Я никогда не винила этих детей и не виню своих дочерей, хотя это разбивает мне сердце. Я слышу, как мои дочери говорят: «Моя мачеха», тогда как достаточно было бы сказать: «Жена моего отца». Но они всегда говорят «моя мачеха». И мне хочется сказать: «Она же никогда не умывала ваши маленькие личики, когда я лежала в больнице, никогда не расчесывала ваши волосы, и вы, бедные малышки, выглядели, как уличные оборвыши, когда приходили ко мне в больницу, и у меня сердце кровью обливалось оттого, что никто о вас не заботится!» Но я это не говорю, и мне не следует это говорить. Потому что это я ушла от их отца, даже если думала в то время, что бросаю только его . Но это было не так, потому что я бросала также и моих девочек, бросала их дом. Мои мысли стали моей собственностью, и порой я делила их с другими – но не с мужем. Я была расстроена, я обезумела.

О ярость моих девочек в те годы! Бывают минуты, когда я стараюсь забыть – но я никогда не забуду. Меня тревожат мысли о том, что именно они никогда не забудут.

Моя более мягкосердечная дочь Бекка сказала:

– Мама, когда ты пишешь роман, то можешь его переписать, но когда ты живешь с кем-то двадцать лет, это и есть роман, и ты никогда не сможешь переписать этот роман с кем-нибудь другим!

Откуда она это знает, мое дорогое, дорогое дитя? Знает в столь раннем возрасте. Когда она сказала мне это, я взглянула на нее и ответила:

– Ты права.

Как-то раз, в сентябре, я была в квартире их отца. Он был на работе, и я пришла повидаться с Беккой, которая, как всегда, остановилась у него. Он еще не был женат на женщине, которая приводила девочек ко мне в больницу и у которой не было собственных детей. Я зашла в магазин на углу – было раннее утро – и увидела на экране маленького телевизора над прилавком, как самолет врезается во Всемирный торговый центр. Я поспешила вернуться в квартиру и включила телевизор. Бекка уселась смотреть, а я пошла на кухню, чтобы положить купленные продукты. И вдруг я услышала крик Бекки: « Мамочка! » Второй самолет врезался во вторую башню, и когда я прибежала, у нее был потрясенный вид. Я всегда думаю о том, что в эту минуту закончилось ее детство. Смерть, дым, страх в городе и во всей стране, ужасные события, которые произошли с тех пор в мире. Но лично я думаю только о моей дочери в тот день. Никогда – ни до, ни после, – она так не кричала. Мамочка.

А порой я думаю о Саре Пейн, о том, как она едва смогла выговорить свое имя в тот день, когда я встретила ее в магазине готового платья. Я понятия не имею, живет ли она еще в Нью-Йорке. Она не написала никаких новых книг. Я вообще ничего не знаю о ее жизни. Но я вспоминаю, как она уставала, когда вела занятия. И мне вспоминается, как она говорила о том, что у каждого из нас есть всего одна история. Я не знаю, какая история была или есть у нее. Мне нравятся книги, которые она написала. Но я не могу избавиться от ощущения, что она старается держаться от чего-то подальше.

Когда я одна в квартире, то порой тихонько произношу вслух: «Мамочка!» Я не знаю, что это такое – зову ли я собственную мать, или просто слышу крик Бекки в тот день, когда она увидела, как второй самолет врезается во вторую башню. Наверно, это и то, и другое.

Но это моя история.

И в то же время это история многих. Это история Моллы, история моей соседки по комнате в колледже, а быть может, история Миленьких Девочек Найсли. Мамочка. Мама!

Но эта история и моя. Меня зовут Люси Бартон.

Недавно Крисси сказала о моем нынешнем муже:

– Я люблю его, мама, но надеюсь, что он скончается во сне, а потом моя мачеха тоже умрет, и вы с папой снова будете вместе.

Я поцеловала ее в макушку и подумала: «Это я сотворила такое с моим ребенком».

Понимаю ли я боль, которую чувствуют мои дети? Наверно, понимаю, хотя они, возможно, стали бы утверждать обратное. Но я думаю, что очень хорошо знаю эту боль, которую мы, дети, прижимаем к груди; знаю, как она длится всю нашу жизнь; знаю эту тоску, такую невыносимую, что мы даже не можем плакать. Мы крепко держим ее, и каждое биение сердца твердит: «Это мое, это мое, это мое».