Ольга Минская - Я тебя люблю

От чего я безуспешно бегу так много лет? На днях один мой знакомый сказал мне: «…ты умная, ты острая, ты талантливая, ты можешь моментально подружиться с кем угодно, ты так все понимаешь, ты особенная…»

Он продолжил: «… ты должна что-то сделать с собой. Ты растрачиваешь себя попусту…» И я заплакала. Потому что это именно то, от чего я хочу убежать

Я действительно все это могу – но что с этими моими способностями делать, я не знаю. Я не вижу. У меня нет идей. Все, что я хочу – никогда не приводит ни к чему. Мы сидели ночью в его машине, в 5 метрах от нас было море, рядом ходили странные люди, и я плакала. Я не ожидала, что кто-то, кто не очень хорошо меня знает, сможет увидеть то, что я так тщательно прячу, увидеть мой ужас и полную неприспособленность. Я была полностью обнажена, даже без кожи, и все мои страхи и раны были выставлены наружу. И он это видел и все понимал. А я ощущала, что моя жизнь проходит мимо меня. И я так ничего с собой и не сделаю.

В нашем доме папа был богом. Он был – творец, исследователь, ведущий и вдохновляющий – все в доме было построено так, чтобы ему было комфортно и удобно. Когда я хотела с ним поговорить о чем-то серьезном (фильм обсудить или прочитанную книжку) я заранее договаривалась о дне и часе. Папу в доме обожали. После утренних репетиций оркестра (он был дирижер), папа приходил домой, обедал и ложился отдохнуть, а потом шел в консерваторию, где вел класс по дирижированию. А мы с мамой разговаривали тихими голосами, выключали телефон и вообще старались не шуметь. Папа был в доме любимым тираном.

С тех пор я ищу бога. Я хотела бы встретить мужчину, который смог бы стать моим богом. Но чтобы я при этом хоть как-то могла бы с ним жить. Стать моим богом, видимо, накладывает на них непосильную ношу – они не выдерживают. Я выбираю сильных, талантливых, с каким-то особенным видением мира, неординарных, ярких. Я люблю добрых богов. … А потом они мельчают, иногда убегают, или причиняют мне слишком много боли, иногда забывают, что это я их возвела на пьедестал – могу и снять. Некоторые говорят мне, что я такая яркая и сильная, и что могу разрушить их размеренную жизнь (а я слышу, что человек просто не хочет быть моим богом) и тогда кто-то из нас уходит. В общем, бога нет. Да я уже и сама в него не верю. Хотя до сих пор хочется его обрести. И поклоняться. И быть счастливой от его милости и идти по выбранной им дороге. А его все нет и нет. И приходится самой блуждать в темноте и одиночестве.

Сегодня утром, когда отвозила детей в школу и садик, встретила Светку, мою подружку еще из России (она тоже отводила своего в школу), а потом увидела маму друга сына. А потом продавца из магазина и завхоза клуба, где я тренируюсь. И появилось ощущение, что это как в Росси, как было дома. Я выхожу на улицу и встречаю своих подружек, которые живут со мной в одном дворе, мальчиков и девочек из моей школы, знакомых профессоров из университета напротив, журналистов, бегущих в ВТО (всероссийское театральное общество – когда-то оно было), балетных, музыкантов, костюмерш из театра, где работала мама. Дедушку с другом, продавщицу из овощного…

А потом в эмиграции это все кончилось. Я была только с такими же, как я, молодыми и потерянными. Не было родителей и их друзей, не было дедушек – жизнь стала плоская. Только я и такие же маргиналы в новой стране, у которых нет семей и им некуда деваться. Я помню, когда за две недели до начала войны в Персидском заливе все иностранцы и израильтяне уехали из университетского общежития в Рамат Авиве. Только маленькая горсть новоприбывших одиночек и диких израильтян, которым совсем некуда было деться, остались переживать ежедневные ночные сирены в пустых бетонных корпусах. Мы заклеили окна клейкой лентой, и по вечерам во время тревоги, пока ракета летела до Рамат Гана, пели, разговаривали на ломаном врите, перемешивая его английским, гадали на картах и мечтали о будущей жизни через 10 лет. Страшно не было. Проблемы выживания в незнакомой стране полностью убивали страх от возможного попадания ракеты в общежитие. Через 10 лет мало что изменилось. Нам стало лучше. Мы не были больше такими чужими и такими беспомощными. У некоторых появились семьи и даже дети. Но сытыми и спокойными мы не стали, потому что мы все – неприспособленные к жизни гуманитарии, без профессий, языка, а теперь уже и без культуры. Может быть, теперь через 20 лет, все начинает налаживаться для всех нас. Всего 23 года. 23 года моих слез, одиночества и неприкаянности.