Ян-Филипп Зендкер - Сердце, которое помнит

Дядя говорил, что его душа путешествует медленнее поезда и автобуса. Должно быть, она еще не вернулась домой. Возможно, где-то застряла. Мне казалось: когда душа вернется и У Ба вновь станет цельным, он сделается разговорчивее. Но шли дни, а улучшения не наступало. Я начал беспокоиться, хотя он и не хотел меня волновать. Только как тут не заволноваться?

Все это время я надеялся, что он расскажет мне о поездке. Надеялся и боялся. Мне явно не хватало смелости спросить самому. После разговора с той женщиной и поспешного отъезда отца страх услышать совсем не те ответы постоянно возрастал.

Спустя несколько недель после дядиного возвращения меня разбудил странный шум. Нет, не тиканье часов. Звук был слишком громким и неритмичным. Может, кто-то из соседей стучал молотком? Тоже нет. Молоток стучит сильнее и грубее. Казалось, кто-то по чему-то стучал. Источник звука находился не в соседних домах, а в нашем.

Постель рядом со мной пустовала. Из гостиной пробивался свет. Я выбрался из постели, подошел к занавеске и заглянул в дырочку.

Дядя сидел за письменным столом. Рядом стояли чайник и старая портативная пишущая машинка, которую год назад он купил на базаре. Прежде я не видел, чтобы дядя на ней печатал. Справа от машинки высилась стопка бумаги. Один лист был заправлен в машинку. Вокруг дяди горело с полдюжины свечей. Часы показывали пятый час утра.

У Ба печатал двумя пальцами. Иногда он прекращал работу, наклонялся вперед, брал лист и читал. Потом морщил лоб. Вид у дяди был очень раздосадованный.

Иногда он вынимал лист из машинки и клал в другую стопку, тоньше первой. Бывало, брал карандаш и что-то добавлял к печатному тексту. Но чаще он комкал листы и бросал в мусорную корзинку. Там их набралось уже изрядно.

Это ничуть не уменьшило моих страхов. Дядя выглядел измученным. Поглощенным своим занятием. Отсутствующим. Одиноким. Порой он громко стонал, в отчаянии мотал головой или обхватывал ее руками.

В следующую ночь мне было не до сна. Дядя несколько раз подходил к постели. Когда он решил, что я сплю, послышался скрип поднимаемой крышки комода. Дядя достал машинку и бумагу.

Еще через несколько дней мое любопытство одержало верх. Я проснулся рано, зажег огонь в очаге, поставил воду. Потом стал вытирать пыль с алтаря. Выбросил из ваз увядшие цветы и срезал свежие. Вместо одной миски риса я насыпал две и добавил в качестве приношения Будде здоровенный банан и два его любимых леденца. Сегодня мне очень понадобится его прощение.

Заглянув в спальню и убедившись, что дядя спит, я подошел к комоду и поднял крышку.

Там стояла черная пишущая машинка, лежала пачка белой бумаги и небольшая стопка отпечатанных листов. Я остановился и начал размышлять. Если бы дядя хотел посвятить меня в свои ночные занятия, то сам бы мне о них рассказал. А если бы хотел показать, что́ печатает, дал бы прочесть.

В конце концов любопытство одержало верх.

Я взял отпечатанные листы, тщательно закрыл крышку и уселся на пол.

Мое сердце отчаянно колотилось, словно я только что примчался с базара и бежал вверх по склону. Отчаянно и безрассудно. Мне невероятно хотелось прочитать дядины страницы, и в то же время меня мучила совесть. Не хотелось делать это втихомолку от У Ба, совать нос в его большой секрет.

В гостиной было сумрачно. Я зажег свечку. Медленно-медленно я поднял первый пустой лист. На втором была всего одна строчка:

Моему любимому Бо Бо Храброму!

Если это посвящается мне, значит нет ничего плохого в том, если я это прочту.

Часть I

От них требовалась смелость, превосходящая силу их сердец.

К тому времени, когда они поняли свои ошибки, было уже слишком поздно.

По этим двум фразам я понял: речь шла о моих родителях. Это была их история.

А значит, и моя.

Наша.

И все равно я боялся читать дальше. Может, потому и боялся.

Хотел ли я знать, что́ случилось, когда от двух сердец потребовалась смелость, превосходящая их силу? Хотел ли я знать, к чему это привело?

Я опустил страницы и долго смотрел на свечу, будто мог найти ответ в ее колеблющемся пламени.

Мне было невероятно одиноко. У Ба спал в соседней комнате, но находился бесконечно далеко.

Я даже не хотел думать о своих родителях.

У нее не было никакого плана. Только мечта.

У него не было ни того ни другого. Вдобавок он боялся.

А страх, как известно, естественный враг любви. Человек, одолеваемый страхами, не может любить.