Патриция Локвуд - Святой папочка

Переродившись и телом, и духом, он вернулся домой к моей матери, на лице которой так ослепительно сияло триумфальное «Я-Же-Тебе-Говорила», что казалось, его блеск не померкнет уже никогда. Теперь он считал себя христианином и на несколько лет утонул в книгах и изучении этой темы. Мой отец и мертвого мог уговорить, поэтому уговорить себя стать глубоко верующим для него не составило труда. Он решил, что ему предначертано лютеранское служение. Не представляю, почему именно лютеранское, но подозреваю, что его очаровала харизма основателя этого движения: человека с песьей мордой, который каждым своим отверстием изрыгал оскорбления и искренне верил, что обладает силой изгонять дьявола.

Моя матушка тем временем, не желая отступать от ирландских традиций, бросила все силы на всепоглощающее искусство продолжения рода. Есть два факта касательно нашего происхождения, которые она вспоминает довольно часто, полагая, что они напрямую коснулись меня: первый заключался в том, что мою пра-пра-пратетушку отлучили от Католической церкви за занятия колдовством, а второй – в том, что моя пра-прабабушка была моделью нижнего белья. Пра-пра-пратетушка была знаменитой предсказательницей и знахаркой: варила снадобья, вглядывалась в рисунок «глазков» на картошке, да и просто действовала Папе Римскому на нервы. О прабабке-модели вспоминали с таким же неодобрением, как будто они были неким образом связаны даже сквозь века – пока одна помешивала в своем ведьмином котле, другая в замедленной съемке скакала по ромашковому полю. Так что никто особо не удивился, когда из матушки выбралась я – крошка-экстрасенс с сиськами до пупа.

– Сразу видно – старая душа, – сказала акушерка, но все узрели истину, скрытую в этом тактичном эвфемизме: я была лукавым извращением природы, чудовищным гибридом пекла и небес. Мое рождение сопровождал сладострастный аромат адской серы. Не успела я на свет родиться, как тут же показала доктору непристойный жест, которого и знать тогда не знала, и видеть нигде не могла.

– Моя копия, – заметил отец.

Мои родители единодушно назвали меня в честь монахини, видно надеясь изменить ход моей судьбы, но пути назад уже не было, и они об этом знали. Акушерка запечатлела мою суть на бумаге и заклеймила официальной печатью.

Тогда мы жили в трейлере. Отец все глубже и глубже погружался в свои книги, и оставался там до тех пор, пока не решил, что уже готов к рукоположению. Он нацепил белый воротничок, который моя матушка теперь обязана была содержать в чистоте до конца их брака, и мы переехали из трейлера в приходской дом, который церковь выдавала священнику. Если у меня и сохранились какие-то воспоминания об этом времени – то это стены замка, шоколадно-коричневые скамьи и плещущиеся на большой высоте яркие полотна. Есть у лютеран какая-то страсть к знаменам, граничащая с эротическим помешательством. Нет никого счастливее, чем лютеранин, вырезающий здоровенные виноградины из фиолетового войлока и клеящий их к войлоку другого цвета. Еще я помню некоторых прихожан – квадратнолицых, голубоглазых, мягко лоснящихся после съеденного пирога с начинкой. Еще помню, как сама поглощала неимоверное количество разнообразных салатов с майонезом, которые особенно любили и прекрасно готовили лютеране. Если бы среди них вдруг явился Иисус и сказал: «Ешьте плоть мою», они бы точно сперва хорошенько вымазали эту плоть майонезом.

Именно на этом пасторально-богобоязненном фоне во мне и проклюнулись первые зерна богохульства. Однажды во время похорон, которые проходили в этой торжественной, увешанной знаменами церкви, я повернулась к маме и громко поинтересовалась:

– МАМУЛЯ, А ГДЕ ТВОИ СОСКИ?

Она быстро закрыла мне рот ладонью и вынесла под громкое лютеранское «Ах!» Не понимаю, правда, почему. Им, значит, можно было жаждать узреть незримое, а мне почему-то нет, хотя мой интерес был не менее законным, чем их. И это был не последний раз, когда я пыталась отыскать в церкви мамины соски, но в последний – когда я объявила это во всеуслышание.

Все они были очень домашними людьми, но мой отец почему-то не чувствовал себя среди них как дома. Проповеди, который он читал, все больше и больше отдалялись от идеалов Мартина Лютера и стремились к чему-то другому, но только моей матушке было ведомо – к чему именно. Она знала, что мой отец постепенно становился католиком. Что он устал от виноградного сока и ему хотелось вина.

Устроено все следующим образом: когда женатый священник другой веры переходит в католицизм, он может обратиться в Рим за разрешением стать женатым католическим священником. И тогда – да, ему будет позволено сохранить жену. И даже детей, какими бы гадкими они ни были. Ватикан должен пересмотреть его дело и провозгласить такого священника годным к службе (дело моего отца одобрил Джозеф Ратцингер, позже взявший имя Папы Бенедикта XVI, а еще позже отрекшийся от папства и ставший загадкой в эльфийских туфлях, бродящей по частным садам среди розовых кустов, с глазами, похожими на два черных немигающих бутона). Получив это одобрение, человек мог начать готовиться к священнослужительству и получить посвящение, но только после того, как каждый член его семьи пройдет психиатрическую экспертизу и сдаст тест.