Васкен Берберян: Дети разлуки

Иногда он задумывался, по любви ли он женился или ему только казалось, что это любовь. Он попросил руки прекрасной Сатен, не будучи уверенным, что Розакур выдаст ее за него, необразованного бедняка, рано оставшегося сиротой, без проектов на будущее, да и без самого будущего. И он был удивлен, когда старая женщина встала и поздравила его и Луссиа-дуду, соседку, с которой он пришел.

Они поженились несколько месяцев спустя в церкви Ая-Варвары по армянскому обряду. Венчал их священник из церкви Сурб Акоп, приехавший специально по этому случаю из большой армянской общины Пирея [10]. На доллары, которые прислала Мириам, Сероп купил пару обручальных колец из червонного золота и внутри попросил выгравировать две буквы и дату: С. С. 1935.

Розакур угадала: Сатен еще не исполнилось шестнадцати.

– Почему ты женился на мне? – спросила Сатен в первую брачную ночь. Она лежала рядом с ним, нагая, после того как они занимались любовью.

– Потому что так было предначертано моей кисмет , судьбой.

Сатен насупилась, было очевидно, что она предпочла бы другой ответ.

– И потому, – продолжил Сероп, – что для меня ты всегда была самая красивая, и самая решительная, и самая умная. Я часто думал о тебе, но боялся, что ты не удостоишь меня даже взглядом.

Сатен засмеялась, и груди ее заколыхались. Капля крови испачкала простынь, неоспоримое доказательство ее девственности.

– А я думала, что ты хотел заткнуть рот старухе Фитиль!

– Нет.

– А как же сплетни про меня?

– У всех есть свои недостатки. Но я никогда не придавал значения тому, что говорят другие, – соврал он.

Сатен нежно погладила его плечо, и тогда он спросил ее в свою очередь:

– А почему ты согласилась выйти за меня?

– Потому что в тебе есть что-то детское, и это меня умиляет. Я хочу обнять тебя как мать, крепко обнять, успокоить и ободрить, что все будет хорошо, – прошептала она, глядя на него своими завораживающими янтарными очами. – И потом, мне хотелось иметь семью.

Сероп удивился ее мудрости и душевности, хотя она была на десять лет моложе его.

– Не стирай простынь. Повесь ее на улице, и чтобы было хорошо видно, – напомнил он чуть позже, вставая с кровати.

– Луссиа-дуду! – позвал он, обращаясь к бараку из заржавевших металлических листов. Сероп тяжело дышал и боролся с приступом тошноты, вызванным вонью из отхожих мест, смешанной с запахом жареного. Ему был хорошо знаком этот запах: Луссиа-дуду наверняка что-то стряпала. Он приблизился к окошку и заглянул внутрь. – Луссиа-дуду! – позвал он снова. Женщина стояла в нескольких метрах от него с вилкой в руке.

– А, сынок, я как раз жарю котлеты и за всем этим шипением не слышала, как ты подошел… – извинилась она и погасила конфорку. Подойдя к окну, она заметила страх в глазах Серопа. – Что, уже пора? – спросила она с сомнением.

Он кивнул.

– Прошу тебя, скорее, – взмолился он, нервным жестом теребя волосы.

Луссиа-дуду была женщиной неопределенного возраста. Когда ее спрашивали, сколько ей лет, она всегда отвечала: «Шестьдесят». Она была высокая и крепкая, с круглым лицом и выпученными глазами, типичными для людей с больной щитовидкой. Она прибыла вместе с другими беженцами в двадцать втором из Эрзерума [11], в Анатолии. И когда Сероп осиротел, она помогала ему пережить то нелегкое время.

Их бараки стояли рядом, и Луссиа-дуду стряпала для него, стирала одежду, коротала рядом с ним вечера, когда он болел, лечила его разными травами, в которых хорошо разбиралась. Говорили, что на старой родине она была медсестрой и даже любовницей известного хирурга, который, однако, так на ней и не женился. У него она научилась многому, а в особенности акушерству, и ее сильные и решительные руки помогли почти всем армянским детям, которые появились на свет в лагере. «Туркам на зло!» – неизменно восклицала она в конце каждых родов, памятуя жестокость, с которой они истребляли ее народ. Затем, осмотрев новорожденного, она слегка шлепала его по попке, чтобы он заплакал и наполнил воздухом маленькие легкие.

Первый в жизни вдох.

– Тужься, дочка, дыши и тужься…

Луссиа-дуду подложила две подушки под поясницу Сатен и прикрыла пах простыней, потому что мужьям не дозволялось видеть, как расширяется эта часть тела во время родов.

– Как ты себя чувствуешь, любимая? – спрашивал Сероп. Одной рукой он гладил ее разгоряченное и искаженное болезненной гримасой лицо, другой – погружал в тазик с прохладной водой платок и промакивал ей лоб, шепча нежные слова.