Катрин Кюссе - Хокни - жизнь в цвете

Дэвид даже не знал, что они были бедны. Самое большое его удовольствие ничего не стоило: сесть в автобус (бесплатно), подняться на второй этаж и постараться занять местечко спереди: рядом с господином, пускавшим дым ему в нос, или с пожилой дамой, которую он, вежливо извиняясь, заставлял убирать с сиденья сумку с провизией. Сквозь огромное стекло он смотрел на улицу и простиравшийся вдали пейзаж. Подростком он вновь переживал то же удовольствие, отправляясь на велосипеде до самой вершины холма Гэрроуби по дороге, ведшей с фермы, где он работал два лета подряд: с высоты он мог видеть всю Йоркскую долину, беспрепятственно любоваться панорамой с углом обзора 160 градусов. Разве могло быть что-то прекраснее этого?

Он не испытывал недостатка ни в чем, кроме бумаги. Для мальчика, так любившего рисовать, послевоенный дефицит ее создавал проблему. Он заполнял рисунками поля всего, что ему попадалось под руку: книг, тетрадей, газет, журналов с комиксами. Время от времени кто-то из его братьев восклицал с возмущением: «Ты снова зачиркал своими каракулями все подписи в комиксах! Теперь их невозможно прочитать!» Можно ли было проводить свою жизнь, рисуя? Да, если ты был художником. А кто считался художником? Тот, кто занимался изготовлением рождественских открыток и киноафиш. В их городе было сорок кинотеатров, и афиши были повсюду. Дэвид внимательно всматривался в мужчину, склонявшегося к женщине на фоне заходящего солнца: он чувствовал, что способен сделать так же или даже лучше. А вечером или в воскресенье после церкви он мог бы рисовать что захочется, просто для себя. После оплаты счетов, если повезет, у него оставалось бы немного денег на бумагу. Какая прекрасная это была бы жизнь.

Об этом мечтал маленький Дэвид.

Он не просто был мечтателем, но и хорошо учился: получил стипендию на обучение в лучшем колледже города. В школе его любили, потому что он был веселым и классно рисовал. Когда товарищи просили его создать плакат для школьного клуба, он никогда не отказывал. Эти работы вешались на доску в школьном вестибюле, ставшем для него личным выставочным залом. Их часто воровали, что ему было даже приятно. На занятиях, вместо того чтобы записывать за учителем, он рисовал. Однажды, когда учитель английского языка попросил его прочитать вслух заданное всем сочинение, он ответил, что ничего не написал, но «сделал вот это» – продемонстрировав собственный автопортрет в виде мастерски выполненного коллажа, на который он потратил все отпущенное на задание время. На мгновение в классе повисло напряженное молчание, а потом учитель воскликнул: «Но это восхитительно, Дэвид!»

Это было счастливое детство. Разумеется, он дрался с братьями, ругался с друзьями и бывал несправедливо наказан. Обида проходила быстро. До четырнадцати лет он не знал, что в мире существует глупость.

Ему было почти четырнадцать, когда директор колледжа написал его родителям, рекомендуя им отправить сына в художественную школу. Несмотря на то что Дэвид по уровню развития казался совершенно готовым к изучению гуманитарных наук в классическом лицее, было очевидно, что рисование – его главная страсть, в чем он имел несомненный талант. Он был безмерно признателен и директору, так хорошо это понявшему, и родителям, любившим его настолько, чтобы принять его переход в профессиональную – а значит, менее престижную – школу. Они записались на прием в Брэдфордскую художественную школу, показали его рисунки, и он был принят. Поскольку он был стипендиатом, оставалось лишь получить разрешение главы городского образования. Ответ пришел через месяц: «После внимательного изучения представленных документов комитет считает, что в интересах вашего сына будет завершить курс общего образования, прежде чем специализироваться в искусстве».

Это решение не подлежало никакому пересмотру. Дэвиду пришлось ходить в лицей, в который его определили, и в течение двух лет, с утра до вечера, корпеть над математикой, английским, историей, географией, французским и химией. И никаких занятий по искусству, разумеется, не предвиделось. Родители как могли пытались его утешить: два года пройдут быстро. Дэвид еще никогда не испытывал такой ярости. Для бюрократа, подписавшего это письмо, два года значили не более, чем две секунды, потраченные им на подпись. Кто позволил этому человеку, которого он и в глаза не видел, решать его судьбу? Уж он показал бы этому фашисту, на что способен. Юноша перестал заниматься: отметки покатились вниз, количество замечаний росло. Ему было на это плевать. Пусть его исключат и лишат стипендии. Пустая трата денег, как говорили преподаватели. Тем лучше. Но о нем заботился ангел-хранитель: мать, не пытавшаяся его урезонить. Она отправилась к жившему с ними по соседству преподавателю Брэдфордской художественной школы и спросила, не согласится ли он давать бесплатные уроки ее сыну. Ученик был одаренным, и профессор согласился. Еженедельные занятия по вечерам стали для него столь необходимой отдушиной, и отметки снова пошли вверх.