Лайонел Шрайвер - Нам нужно поговорить о Кевине

– В микроволновке разрушаются питательные вещества.

За ланчем в «Макдоналдсе» ты читал книги о грудных детях.

– Это не так просто – понять, чего он хочет и не может попросить. Большую часть времени он понятия не имеет, чего он хочет.

Я успела увидеть, как ты закатил глаза с выражением «о нет, только не начинай снова».

– Ты считаешь, что я преувеличиваю .

– Я этого не говорил.

– Ты думаешь, что он «ноет». Кевин иногда «капризный», потому что голодный…

– Слушай, Ева, я уверен, что он иногда вредничает…

– Вот видишь? Иногда вредничает .

Я проковыляла в кухню, не снимая с себя одеяла.

– Ты мне не веришь!

Я покрылась холодным потом и, должно быть, сильно покраснела или побледнела. От ходьбы у меня болели стопы, и по левой руке прокатывались волны боли.

– Думаю, ты сейчас честно говоришь о том, как тяжело ты это воспринимаешь . Ну а чего ты ждала – что это будет похоже на прогулку в парке?

– Нет, я не ждала, что это будет беззаботная прогулка; но это больше похоже на нападение бандита в парке!

– Слушай, он и мой сын тоже. Я вижу его каждый день. Иногда он немного поплачет – и что? Я бы беспокоился, если бы он не плакал.

Судя по всему, мои свидетельские показания не вызывали доверия. Мне придется призвать в свидетели другого человека.

– Ты понимаешь, что Джон снизу грозится переехать?

– Джон гей, а они не любят детей. Вся эта страна настроена против детей, я только что начал это замечать.

Такая суровость была на тебя не похожа, разве что в кои-то веки ты говорил о реальной стране, а не об усыпанной звездами Валгалле в твоей голове.

– Вот видишь?

Кевин приподнялся у тебя на руках, и мирно, не открывая глаз, взял бутылочку.

– Прости, но большую часть времени он кажется мне вполне добродушным.

– Он сейчас не добродушный , он измотанный! Так же, как и я! Я знаю, что я очень устала, но я как-то не так себя чувствую. Голова кружится. Знобит. Может, у меня температура?

– Очень жаль, – сказал ты официальным тоном. – Тогда отдохни. Я приготовлю ужин.

Я пристально посмотрела на тебя. Такая холодность была совершенно не в твоем характере! Я должна была преуменьшать свои недомогания, а ты – суетиться из-за них. Чтобы вынудить тебя хотя бы для галочки изобразить свою озабоченность, я взяла у тебя бутылочку и приложила твою руку к своему лбу.

– Теплый, – сказал ты, сразу убрав руку.

Боюсь, я не могла больше стоять; кожа болела везде, где ее касалось одеяло. Я, шатаясь, дошла до дивана, и голова моя теперь кружилась от только что сделанного открытия: ты злился на меня. Отцовство тебя не разочаровало – тебя разочаровала я. Ты думал, что женился на стойкой женщине. Вместо этого твоя жена стала проявлять черты нытика того самого капризного сорта, который она сама осуждала в среде недовольных перекормленных американцев, тех, для которых банальное усилие – когда ты трижды пропустил доставку от FedEx и теперь должен идти за ней на склад – представляет собой невыносимый «стресс» и является поводом для дорогостоящей психотерапии и корректировки фармацевтическими препаратами. Ты считал меня смутно ответственной даже за то, что Кевин отказывался сосать грудь. Я отказывала тебе в картине материнства: сладкая нега в постели воскресным утром, тост с маслом в руке, сын сосет грудь, жена раскраснелась, груди проливают свои щедрые дары на подушку, и ты вскакиваешь с кровати и бежишь за фотоаппаратом.

И вот я думала, что вплоть до настоящего момента блестяще скрывала свои истинные чувства по поводу материнства, вплоть до полного небрежения к себе: для того, чтобы в семейной жизни было много лжи, достаточно хранить молчание. Я удерживалась от того, чтобы словно трофей швырнуть на стол самоочевидный диагноз «послеродовая депрессия», и держала эту официальную формулировку при себе. При этом я брала домой горы редактур, но мне удалось просмотреть лишь несколько страниц. Я плохо ела, плохо спала и принимала душ в лучшем случае раз в три дня; я ни с кем не виделась и редко выходила из дома, потому что истерики Кевина были социально неприемлемы для пребывания на публике. И каждый день, сталкиваясь с бесконечно повторяющимися приступами его багровой ненасытной ярости, я повторяла про себя с тупым непониманием: Мне полагается это любить .

– Если ты не справляешься, у нас ведь нет недостатка в средствах.

Я лежала на диване, а ты возвышался надо мной, держа на руках своего сына. Ты был похож на один из тех мощных символов крестьянской преданности семье и родине, которые изображали в советских настенных росписях.