Адам Сильвера - В конце они оба умрут

Малкольм выходит в центр комнаты, поворачиваясь сутулой спиной к кухонной двери. Он хрипло откашливается, как будто что-то застряло у него в горле; изо рта вылетает капля слюны. Всю жизнь он был каким-то неуклюжим, из тех, в чьей компании невольно испытываешь неловкость, потому что он не умеет вести себя за столом и не фильтрует речь. Но при этом он точно поможет тебе с заданием по алгебре и умеет хранить секреты. Об этом я говорил бы в траурной речи в его честь.

– Ты был… Ты наш братан, Руф. Все это бред. Бред собачий. – Он низко опускает голову и начинает дергать заусенцы на левой руке. – Лучше бы забрали меня.

– Не говори так. Я серьезно, заткнись.

– Я не шучу, – говорит он. – Я знаю, никто не может жить вечно, но ты обязан был жить дольше остальных. Ты значишь больше других людей. Это жизнь. Я ничтожество, которое даже упаковщиком овощей долго проработать не может, а ты…

– А я умираю, – прерываю его я и встаю с дивана. Я весь горю и от избытка чувств сильно бью его по руке. Не извиняюсь. – Я умираю. Но нам нельзя обменяться жизнями. И никакое ты не ничтожество, ты еще можешь взяться за ум.

Тэго встает и массирует шею, чтобы немного унять свой тик.

– Руф, я буду скучать по тому, как ты вечно затыкаешь нам рот. Как не даешь мне убить Малкольма за то, что он жрет с наших тарелок и не смывает за собой в туалете по-нормальному. Я думал, что буду до старости видеть перед собой твою рожу. – Тэго снимает очки, тыльной стороной ладони стирает с лица слезы и крепко сжимает руку в кулак. Потом поднимает глаза к потолку, будто ожидая, что сейчас сверху на нас свалится похоронная пиньята. – Ты должен был жить до старости.

Никто не произносит ни слова, все только плачут сильнее. Когда я слышу, как меня, еще живого, оплакивают близкие, мне становится не по себе. Хочется утешить их и все такое, но я никак не могу выйти из оцепенения. Столько времени я мучился от чувства вины, что выжил, потеряв всю семью, и вот теперь не могу преодолеть этот странный прилив новой вины, вины Обреченного, который умирает, оставляя свою банду на земле.

В центр комнаты выходит Эйми, и мы понимаем, что сейчас все будет жестко. Бескомпромиссно.

– Наверное, тупо сейчас говорить, что я словно застряла в кошмаре и не могу выбраться? Эта фраза про «кошмар» всегда казалась мне какой-то слишком театральной. Типа, что, правда случилась трагедия, а это все, что ты чувствуешь? Не знаю, что все эти люди должны были, по моим представлениям, чувствовать, но сейчас я понимаю: фраза эта прямо в яблочко. У меня есть еще одно клише, ну и пофиг, я скажу. Я хочу проснуться. А если не могу проснуться, то хочу навсегда уснуть, чтобы постоянно видеть во сне все самое красивое, что я о тебе знаю. Например, как ты смотрел на меня – и видел меня саму, а не просто таращился на эту хрень на моей щеке.

Эйми прислоняет руку к груди и всхлипывает.

– Руфус, мне так больно думать, что тебя больше не будет рядом и я не смогу ни позвонить тебе, ни обнять тебя, и… – Она отводит от меня взгляд и смотрит на что-то у меня за спиной. Ее рука резко опускается. – Кто-то позвонил в полицию?

Я вскакиваю с дивана и вижу красные и синие проблески перед домом. Меня накрывает волна настоящей паники, одновременно безумно короткая и до невозможности долгая, в восемь вечностей длиной. Только один человек в комнате не удивлен и сохраняет самообладание. Я поворачиваюсь к Эйми, и ее взгляд следует за моим в направлении Пека.

– Не может быть, – выдыхает Эйми и бросается к нему. Она выхватывает из его рук свой телефон.

– Он на меня напал! – орет Пек. – И плевать, что срок у него истек!

– Он не просроченное мясо, он такой же человек, как ты! – кричит Эйми в ответ.

Твою ж мать. Не знаю, как Пек это сделал, я не видел, чтоб он звонил в Плутоне, но по его вине копы прибыли прямо на мои похороны. Надеюсь, Отдел Смерти позвонит ему уже через пару минут.

– Беги через заднюю, – говорит Тэго, и его всего дергает от тика.

– Вам тоже надо валить, вы же были со мной.

– Мы их задержим, – говорит Малкольм. – Попытаемся переубедить.

Раздается стук в дверь.

Дженн Лори указывает пальцем на кухонную дверь:

– Сюда.

Я хватаю шлем и спиной иду к кухне, оглядывая всех плутонцев. Папа как-то сказал, что слова прощания – это «самое возможное из всего невозможного», потому что говорить их никогда не хочется, но глупо было бы этого не делать, если есть возможность. Меня обманом лишили шанса их произнести, потому что на мои похороны заявился чужак.