Марк Леви - Последняя из Стэнфилдов

– Вы были знакомы с Ханной?

Кларк утвердительно кивнул:

– Потрясающая была женщина! Врачи никак не могли ее убедить. Настоящая святая!

– В чем убедить?

– Отключить приборы, поддерживавшие существование ее сына. Она истратила все свое состояние на самый лучший уход за ним. Продала одну за другой все картины, потом пришла очередь дома. Она поселилась одна в маленькой квартире и целыми днями пропадала в клинике, куда поместила сына. Надеялась на чудо, но его не произошло. Даже самое современное оборудование, которое она без конца обновляла, не могло его оживить. Она всем ради него пожертвовала, и когда он угас, не стало и ее.

– Сколько лет прожил Эдвард?

– Десять лет или чуть дольше.

Кларк поправил очки, вытер лоб, откашлялся:

– Что ж, вернемся к нашим делам. Полагаю, вам известно, что ваши брат и сестра, фигурирующие в этом документе, тоже являются наследниками мисс Стэнфилд, вашей матери?

– Само собой разумеется.

– Согласно договору об аренде сейфа, вскрыть его может либо она, либо кто-то из ее детей.

Кларк передал мое генеалогическое древо и тот самый контракт своей секретарше, дверь кабинета которой оставалась открытой, пока мы разговаривали; наверное, ему был нужен свидетель, способный подтвердить, что он ничего не нарушил и выполнил все обязательства своего банка.

Вскоре секретарша вернулась и кивнула головой в знак того, что все в порядке.

– Идемте, – сказал Кларк со вздохом.

Мы сели в лифт – теперь такой можно увидеть только в черно-белом кино. Решетчатая кабина, отделанная наборными деревянными панелями, рукоятка вместо кнопок – все это произвело сильное впечатление на Джорджа-Харрисона; пока мы ползли вниз со скоростью улитки, он, кажется, придумывал, как изготовить такую же.

Сейфовый зал поражал своими размерами. Кларк попросил нас подождать в вестибюле. Оставшаяся с нами секретарша впервые продемонстрировала, что умеет улыбаться.

Вскоре он вернулся с картонной коробкой в обертке.

– Откроете ее сами, я всего лишь хранитель.

Мы подступили к коробке как к бесценной древней реликвии. В каком-то смысле она такой и была.

Джордж-Харрисон развязал тесемки, я подняла крышку.

«Девушка у окна» явилась нам во всей своей красе. Свет так точно, так естественно падал ей на лицо, что можно было подумать, будто картина живет собственной жизнью и что на ней наступает новый день.

Я стала думать о другой девушке, которая когда-то смотрела в окно на своего отца, курившего в компании молодого американца. Я спасалась вместе с ней бегством, карабкалась в горы, благодарила людей, помогавших беглецам, и чудесного англичанина, торговца картинами; я представляла себе окна ее развалюхи на 37-й стрит, окна ее апартаментов в Верхнем Ист-Сайде, свою мать, удочеренную людьми, чья жизнь текла за этими окнами, ее брата, все жизни, которые связала картина Хоппера, сокровище Сэма Голдштейна.

Кларк и его секретарша неслышно подкрались к нам, чтобы тоже ею полюбоваться. Мне показалось, что картина и у них вызвала священный трепет.

– Хотите забрать ее прямо сегодня? – осведомился Кларк.

– Нет, – отозвалась я, – здесь как-то надежнее.

– Тогда упростим ситуацию. Я внесу ваше имя в договор, обновлю его и передам экземпляр документа вам. Если вы не возражаете немного подождать в холле первого этажа, мой секретарь вам его принесет.

Мы сели в тот же лифт и поднялись на первый этаж. Там мы расстались с Кларком: он простился с нами, и роскошная кабина лифта увезла его наверх.

Ждать пришлось не больше десяти минут. На конверте, врученном нам секретаршей, значились мое имя и фамилия. Она посоветовала мне беречь этот документ как зеницу ока. Она не помнила другого случая, чтобы мистер Кларк отошел от правил, и сомневалась, что это когда-нибудь повторится. Снова одарив нас улыбкой, она пожелала нам всего хорошего.

Мы решили пообедать в кафе «Сейлорс». Это было не паломничество. Просто захотелось еще раз побывать там, где мы познакомились. Расположившись поудобнее, Джордж-Харрисон спросил, как я намерена поступить с картиной.

– Отдам ее тебе, по справедливости ею должен владеть ты. В тебе одном течет кровь Сэма и Ханны Голдштейн. Моя мать была всего лишь приемной дочерью.

– Я в восторге!

– Тебе так хочется ее заполучить?

– Она прекрасна, но при чем тут я? Приемная, не приемная – что это меняет? Ребенок есть ребенок, твоя мать была единственной законной наследницей, хозяйкой картины.