– Это медь. Кварц. Свинец. Цинк.
– Превосходно! – сказал он с неподдельной радостью.
По дороге домой я выслушала лекцию о геологии всех участков между городом и шахтой.
По субботам Уилли показывал мне все новые камни: “Это слюда. Эта порода – глинистый сланец, а это известняк”. Он объяснял мне шахтерские карты. Мы копались в ящиках, набитых окаменелостями. Он ходил с мистером Уайзом их искать. “Ой, какой! Посмотри, какой листок!” Я не сознавала, что полюбила Уилли, потому что нас связывало нечто негромкое, ничуть не похожее на ту любовь, о которой все время разговаривали девчонки, – ничего общего с романтикой, или со слезами-соплями, или с “Ой-ой-ой, Джини втрескалась в Марвина!”
Мы опускали жалюзи на витринах “Сластены” и весь последний час сидели за стойкой – делали уроки, ели пломбир с горячей помадкой. Он знал, как обхитрить музыкальный автомат, бесконечно крутил “На медленном пароходе в Китай”, “Плачь” и “Милашку в Тексаркане”. Он блистал в арифметике и алгебре, я владела словом, так что мы друг дружке помогали. Мы клали головы друг дружке на плечи, цеплялись ногами за ножки табуретов. Он даже клал локоть на выпирающую часть моего корсета, и меня это ничуть не смущало. А ведь обычно, едва я видела, что кто-то просто заметил, что у меня под одеждой корсет, я сгорала со стыда – меня даже мутило.
Больше всего нас объединяла сонливость. Мы никогда не говорили: “Ой, что-то спать хочется. А тебе?” А просто вместе мучились от усталости, вместе зевали, низко наклоняясь к стойке в “Сластене”. И в классе зевали одновременно, улыбаясь друг другу из разных рядов.
Его отец погиб при обвале на шахте “Флакс”. Сколько мы жили в Аризоне, мой отец пытался добиться закрытия этой шахты. Его работа много лет состояла именно в этом: он обследовал шахты, выясняя, не иссякла ли жила, не опасно ли находиться в выработках. Его прозвали “Браун-Закройте-Шахту”. И вот мы подъехали к дому Уилли, и я ждала в пикапе, а мой отец пошел сообщить его матери насчет его отца. Тогда я еще не была знакома с Уилли. На обратном пути мой отец плакал, и я очень испугалась. Только позднее от Уилли я узнала, что мой отец добивался пенсий для шахтеров и их семей, что для матери Уилли эта пенсия стала большим подспорьем. У нее было шестеро детей, считая Уилли, она работала прачкой и кухаркой.
Уилли вставал так же рано, как и я, колол дрова, готовил братьям и сестрам завтрак. Хуже всего были уроки обществознания: невозможно не задремать, невозможно заинтересоваться. Обществознание начиналось в три. Этот час казался бесконечным. Зимой, когда топилась печь, окна запотевали, наши щеки розовели. Миссис Бусингер сидела вся красная, только кружочки румян на скулах оставались лиловыми. Летом, когда окна были открыты, когда в убаюкивающей духоте жужжали мухи, гудели пчелы и тикали часы, она говорила о Первой поправке, а потом вдруг – бам-м! – ударяла по столу линейкой: “Просыпайтесь! Просыпайтесь! Эй вы, две медузы бесхребетные! Сядьте прямо! Откройте глаза! Эх вы, медузы!” Однажды ей показалось, что я сплю, но я просто зажмурилась, чтобы глаза отдохнули. Она спросила:
– Лулу, кто сейчас госсекретарь?
– Атчесон, мэм.
– Ачесон, – поправила она меня, но все равно удивилась. – Уилли, а кто министр сельского хозяйства?
– Топика и Санта-Фе [297] Уилли подумал об американской железнодорожной компании “Атчесон, Топика и Санта-Фе”.
?
Наверно, мы оба от недосыпа были как пьяные. Сколько она ни била нас учебником обществознания по макушкам, мы только громче смеялись. Она выгнала Уилли в коридор, а меня – в гардеробную, после уроков обнаружила, что мы оба крепко спим, свернувшись калачиком.
Несколько раз Сикст забирался через окно в комнату Дот. Я слышала его шепот: “А мелкая спит?” “Как мертвая”. Так оно и было. Сколько я ни боролась со сном, чтобы подглядеть за ними, я все равно засыпала.
* * *
На этой неделе произошло нечто странное. Вдруг вижу: у самого левого глаза проносятся вороны – крохотные, проворные. Поворачиваюсь – исчезли. Зажмурюсь – мимо мелькают огни, точно мотоциклы на шоссе. Я подумала, что у меня галлюцинации или раковая опухоль в глазу, но доктор сказал: это мушки, они бывают у многих.
– Как это – в темноте и вдруг огни? – спросила я в полном недоумении. Точно так же я не могла понять, как работает холодильник. Доктор сказал, что мой глаз говорит мозгу, что видит огни, а мой мозг ему верит. Пожалуйста, не смейтесь. И это еще больше запутало вопрос о воронах. Мне в очередной раз вспомнилась задачка про падение дерева в лесу [298] Отсылка к философской загадке: “Слышен ли звук падающего дерева в лесу, если рядом никого нет?”
. А вдруг мои глаза просто сказали моему мозгу, что на клене сидят вороны?
Читать дальше