Блэр Тиндалл - Моцарт в джунглях

Проблема была только одна. Мне приходилось проводить долгие часы за изготовлением тростей, иначе я не извлекла бы из своего гобоя ни одного звука. Тростями была вымощена моя дорога к признанию. Я больше не ходила в свое тайное место у ручья, почти не читала. И, разумеется, не училась.

Юность я потратила на болотные растения. Arundo donax, гигантский тростник – то есть бамбук, из которого делают дешевую мебель, бумажную массу, целлюлозу для вискозных фабрик и трости для гобоев, фаготов, кларнетов, саксофонов и волынок. Мне приходилось складывать два кусочка тростника, связывать их и шлифовать, пока они не начинали вибрировать и издавать звуки, когда я дула в отверстие.

Каждые несколько месяцев из французского Антиба прибывал коричневый бумажный пакет, набитый стеблями тростника. Они звенели, как китайские колокольчики. Измерив диаметр, я раскалывала стебли по вертикали, нарезала на кусочки одинакового размера и, дергая туда-сюда каретку специального станочка, вырезала в них U-образный канал. Потом я сгибала получившуюся полоску пополам, сводила концы вместе и привязывала все это к серебряной трубочке, заткнутой пробкой. На этой стадии требовалась ловкость рук и рыболовная леска. В получившейся куколке иногда зияли дыры, там, где края тростника не сходились. Это можно было исправить, заделав разрыв так называемой рыбьей кожей (специальная штука, которая используется в ювелирном деле). Я старалась не думать, что на самом деле эта мембранка сделана из бычьих кишок.

Только после этого я приступала к шлифовке – чтобы заставить тростник вибрировать. Нож цеплялся за неровные края. Я дула на трость, проверяя ее. Нет. Я продолжала шлифовку и наконец слышала громкий скрип, похожий на звук примитивной марокканской риеты. Пора начинать сначала.

В моей розовой спальне царил дикий беспорядок – три разных смазки, стальные пилки, горы бамбуковых обрезков. Этот процесс занимал долгие часы, и его приходилось повторять каждый раз, когда трость приходила в негодность. То есть почти ежедневно.

Неудивительно, что в моем очередном табеле красовалась тройка с плюсом по французскому, уравновешенная тройкой с минусом по алгебре. Я спрятала табель от родителей. Зачем музыканту математика? Я не общалась ни с кем в школе, считая, что принадлежу к элите: я музыкант. Мои немногочисленные друзья тоже на чем-то играли, так что мы представляли собой гордую компашку ботаников.

Когда выбирали игроков в команды по кикболу, я всегда оставалась последней. Мои одноклассницы в раздевалке говорили о прическах, косметике и лифчиках, а я казалась себе идиоткой. Мои друзья-музыканты ни за что не пошли бы на школьные танцы или на футбол. Вместо туфель на платформе и джинсов-клеш, которые были в моде в 1974-м, мы носили шарфы с изображением рояльных клавиш и сережки в виде нот. Я особенно гордилась футболкой с надписью: «Сила гобоя», которую мне сделали на заказ.

Лет местным музыкантам было от двенадцати до восемнадцати. Самоотверженные матери-домохозяйки вроде моей по очереди возили нас на соревнования оркестров, репетиции и выступления молодежных коллективов. Своим парнем я назначила пианиста по имени Форрест. Мне было четырнадцать, ему восемнадцать, и его блудный брат возглавлял Американскую нацистскую партию. Форрест мне никогда не надоедал, я курила траву в поле за фермой его семьи и восторженно слушала его сочинения. Когда он поступил в колледж при Школе искусств Северной Каролины, я прошла прослушивание в старшие классы туда же.

Родители хотели отправить меня в частную школу, надеялись, что я уеду в Эксетер в Нью-Гемпшире, где мой брат должен был провести четыре года среди детей сенаторов и членов Верховного суда. Оценки у меня были не очень, но Брюс учился достаточно хорошо, чтобы меня тоже взяли. В Эксетере я получила бы хорошее образование, училась бы у гобоиста из Бостонского оркестра и проложила бы себе путь в университет из Лиги плюща, получив стипендию для музыкантов.

Родители пытались помочь мне принять правильное решение. Эксетер казался прямым путем к успеху, но преподаватель гобоя из Школы искусств Северной Каролины, Джозеф Робинсон, прислал мне персональное письмо, полное лести. Возможно, он в самом деле что-то из себя представлял, потому что руководитель хора в «Трансильвании» уже советовал мне поискать его. Мама с папой очень старались не обидеть меня – на тот случай, если я вдруг окажусь очень талантливой. Времена изменились: в 1970-х на искусство выделялись огромные деньги, так что люди моего поколения всерьез рассматривали возможность сделать карьеру классического музыканта – в дни моих родителей это было совершенно невозможно.