Тимур Вермеш - Он снова здесь

– Фольксгеноссе!

Обращаюсь к вам, чтобы в этот час триумфа указать на два пункта.

Наш триумф, без сомнения, отраден, он заслужен, заслужен долгим трудом.

Мы разгромили другие кинопродукции, которые были крупнее нас, были дороже нас, даже интернациональные!

Но эта победа лишь этап на пути к окончательной победе.

Мы обязаны этой победой в первую очередь вашей усердной работе!

Вашей безоговорочной, фанатичной поддержке.

И все же в этот час мы вспомним о жертвах, отдавших кровь нашему делу…

– Пардон, – вдруг сказал Кэррнер, – что-то я об этом ничего не слышал.

Только тут я сообразил, что в некоторой рассеянности слишком съехал к стандартной форме моих речей, читаемых после первых успехов блицкрига. Возможно, это показалось сейчас неуместным. Я уже раздумывал, не стоит ли принести извинений или чего-то подобного, но помешал чей-то голос.

– Ах, вы в такой момент еще и об этом вспомнили, – проговорила незнакомая мне сотрудница с бесконечно растроганным выражением лица. – О госпоже Клемент из бухгалтерии, ведь только на прошлой неделе!.. Это с вашей стороны так!.. – И она взволнованно задышала в платок.

– Конечно, госпожа Клемент! Как я мог забыть, – тут же добавил Кэррнер, слегка покраснев. – Простите, пожалуйста, продолжайте! Мне очень жаль.

Я поблагодарил его кивком и попытался опять нащупать нить.

– Я и сам взволнован сознанием предназначения, дарованного мне Провидением:

вернуть фирме “Флешлайт”

честь и свободу.

Бесчестье, начавшееся 22 года тому назад в Компьенском лесу, было на том же самом месте…

простите… было уничтожено в Берлине.

И в заключение вспомним всех безымянных, исполнявших свой долг, положивших жизни и тела, готовых в любой час, как честные немецкие офицеры и солдаты…

– заметив удивленные взгляды, я счел нужным внести небольшие коррективы, —

и также как честные немецкие режиссеры, и операторы, и ассистенты операторов, как осветители и работники грима, принести своей фирме жертвы, все до последней, какие только… может принести режиссер и осветитель.

Многие из них лежат сейчас неподалеку от гробниц, где покоятся их отцы из великих…

из величайших телевизионных фирм, будучи свидетелями тихих геройских подвигов, подобных тому…

– тут снова возникла заминка, —

…как госпожа Клемент из бухгалтерии выступала за свободу и будущее и вечное величие великонемецкой…

великой немецкой фирмы “Флешлайт”! Зиг…

И вдруг действительно, как в былые времена в рейхстаге, толпа отозвалась:

– …хайль!

– Зиг…

– …хайль!

– Зиг…

– …хайль!

Я вышел из дому рано. Решил, что буду наслаждаться сегодняшним днем. Это нечто великое, нечто особенное, когда после грандиозного триумфа вступаешь в тихое и спокойное место. В бюро, пока его не заполонила будничная суета, на покинутый восторженной публикой стадион, в котором еще веет победный ветер, или, скажем, в захваченный Париж в пять часов утра.

Я пошел пешком, мне хотелось побыть вместе с городом. Солнце уже освещало чистое весеннее утро, воздух был приятно прохладен и чище, чем, к примеру, в полдень. Среди зеленых насаждений небрежно одетые берлинцы выгуливали собак в первый раз за день, а уже привычные мне женщины собирали себе в пакетики фекалии. Некая рассеянная и, очевидно, невыспавшаяся курильщица, к моему тихому увеселению, сунула пустой пакетик в рот и, наклонившись, протянула руку с сигаретой к испражнениям своей крошечной собачки. Помотав головой и потерев рукой глаза, она исправила недоразумение.

Птицы затягивали утренние песни, и в очередной раз я подумал, сколь тих город без пальбы зенитных пушек. Да и вообще здесь царило исключительно мирное настроение, температура была весьма приятная. Я сделал небольшой крюк, чтобы заглянуть в киоск моего газетного торговца, но даже там еще стояла полная тишина. Глубоко вздохнув, я уверенной походкой направился к зданию фирмы. Открыв дверь, я удовлетворенно отметил, что даже портье не сидит еще в своей кабинке. Телефонный аппарат был еще с вечера затянут защитным чехлом, и в который раз я не мог не отметить в этом еще один признак его исключительно ответственного отношения к работе. Перед его местом стояли большие пакеты с газетами, которые он позже должен был раздавать. Знаю, что Борману это не очень бы понравилось, но я не из тех, кто и в мелочах непременно уделяет внимание иерархии, поэтому спокойно сам взял утреннее чтение. На длинной цепочке у столешницы висела ручка, и я написал на накладной: “Свои газеты уже забрал. Спасибо” и подписался “А. Гитлер”. С удовлетворением я заметил, что “Бильд” вновь из-за чего-то объявила меня “победителем” дня. Необходимость введения нового идеологического контроля над прессой отходила на второй план.