Майкл Брейсвелл - Клуб «Криптоамнезия»

Дохожу до Иглы Клеопатры, до этой архитектурной причуды, музейного экспоната, который провел лучшую часть своей жизни, медленно погружаясь в ил. Здороваюсь с ней, как со старым хорошим другом.

Когда я так напиваюсь, мне не хочется возвращаться в клуб. Я сажусь на скамейку на улице. Она очень холодная – как железо. Я сажусь на скамейку и дышу полной грудью. Город кружится вихрем большого бала, сдерживая хаотичную симметрию улиц, выложенных мозаичным узором. Лондонский мост обвалился. Все краски берут начало в воде и кончаются там же, и каждая минута как будто подвешена в серебряном чреве хаоса, к которому мне никогда не приладиться. Я никогда не был сердцем чего бы то ни было, и, если по правде, у меня нет ангела, которого надо спасать, только Лайза, а Лайза – лишь тень на рентгеновском снимке. И все-таки Лайза – мой ангел. Она – один из симптомов в диагнозе. Не представляет угрозы для жизни, но и не поддается лечению.

В Лондоне я живу на кровеносном сосуде моря. Мучимый скукой или же страхом, я наблюдаю – всегда с беспредельной тревогой – за воссозданием жизни из грязи и тины. Всегда остается возможность жить дальше, даже приговоренным к пожизненному заключению, где все параграфы в строго определенном порядке и все значения неизменны и неотвратимы. Пустота, проходящая сквозь меня, растекается по реке, по предместьям – за городскую черту – до самого моря. Каждая волна, набегающая на берег, возвращает частичку тверди, мокрые камни, выброшенные прибоем к моим ногам. От пустоты к пустоте; разум и тело, принятые как данность. И Британия, прилипшая к своей отдаленной скале, вертит в калейдоскопе глаз обломки кораблекрушений и органический мусор морей. Мы подражаем распаду и гнили.

Я в загуле памяти. Это мое увлечение и почти что вторая профессия, в дополнение к «Криптоамнезии». Я отношусь к этому очень серьезно. Словно странствующая звезда, я промчался сквозь ночь мироздания и оказался (благодаря солипсизму и алкогольному опьянению) в Кенсингтоне. Замечательный вечер для того, чтобы пройтись по музеям и отдать им скромную дань уважения. Как человек помнящий, я, разумеется, не упускаю такую возможность.

Однажды по время прогулки по лондонским паркам мне вдруг пришло в голову, что потерявшиеся мальчишки не жалуются и не плачут [6]. Я сам такой потерявшийся – или потерянный – мальчик. Питер Пэн – мой любимый герой. Ему хватило ума оставаться в Центральном Лондоне и при этом полностью отказаться от сопричастности к чему бы то ни было – даже ко времени, потому что он не взрослел и не старел. Питер Пэн – редкий случай. Я бы даже сказал – исключительный. Я вдохновляюсь его примером, когда пускаюсь в запой. Он помогает мне позабыть о том, что я – управляющий модным клубом «Криптоамнезия». По поводу моих мыслей о Лайзе он говорит так: «Все в порядке. Это могло бы быть замечательным приключением, но времена изменились…»

По дороге от парка к золоченым коробкам всемирного знания я восхищаюсь их красотой и величием, сравнимым с гордым достоинством древнеегипетских пирамид, которые словно специально созданы для того, чтобы их разоряли и грабили – и люди, и время, опустошенное и разграбленное.

Мне больно смотреть на воспоминания, лежащие под стеклом, чьим единственным утешением служит наличие влагопоглотителя. Меня бесит, что эти бесценные реликвии выставлены на потребу широкой публике, которая даже не в состоянии оценить их значение. Каждый экспонат – частичка памяти, и каждый носит в себе историю; но в музеях, в этих зоопарках для беззащитных вещей, к их историям относятся без должного уважения. Старинные вещи используют здесь исключительно в образовательных целях; каждая из них обозначена яркой табличкой с сухой и бездушной надписью. Недовольные дети и раздраженные пары бродят по залам, словно снулые рыбы: нажимают на кнопки и ждут, когда загорится свет. Мне больше нравятся пыльные, сумрачные застекленные шкафчики и ярлычки с непонятными надписями по-латыни – надменное пренебрежение к непосвященным, проявленное полумертвым ученым мужем. Экспонаты в музеях, эти древние мощи, безмолвно вздыхают, излучая воспоминания, подобные мертвому свету звезд, и я как верховный жрец в храме стремления к беспамятству явственно слышу их вздохи.

И все-таки одного понимания памяти недостаточно. Я пытался оставить свое понимание, как чаевые под блюдцем, пытался прежде всего проявлять сочувствие, по отношению к которому понимание должно быть вторичным. Но у меня ничего не вышло. Я никак не могу забыть женщину, которую люблю и которая стала катализатором моего обостренного отвращения к ненавистной работе. Все пошло наперекосяк. Меня обложили со всех сторон, и поэтому я хожу по музеям, по собственным следам, и решительно не желаю принимать чью-либо сторону: ни здесь, среди знающих антропологов и тупых посетителей, ни в клубе, среди идиотов-гостей. И в музее, и в клубе выставлены умирающие экспонаты – реликты былого. И в музее, и в клубе происходят почти магические ритуалы: попытки слепить настоящее из осколков прошлого и непрочных бамбуковых моделей. Небрежно сработанное превращение – мы живем в надежде на истину.