Татьяна де Росней: Сердечная подруга

– Маленький гаденыш! – отбрила его Вероника.

Что до Анны, то бедняжка плакала навзрыд.

Матье закрыл дверь, прервав тем самым поток ругательств. Вероника несколько минут продолжала изливать свое возмущение на лестничной площадке, а потом ушла, увлекая за собой всхлипывающую сестру.

– Думаю, теперь мы их не скоро увидим, – с удовлетворением в голосе заметил мой сын.

Стефан заглядывал ко мне часто. Но ненадолго. Похоже, мое состояние его угнетало. Он наскоро рассказывал мне пару анекдотов, вручал спортивные журналы, модный гаджет и убегал с такой улыбкой на лице, что было понятно: он испытывает облегчение оттого, что визит закончился.

Как давно я его знаю? Я быстро подсчитал в уме. Тридцать пять или тридцать шесть лет. Он очень быстро превратился в очень симпатичного парня. Все девчонки в лицее были в него влюблены. Другие мальчишки его терпеть не могли. Всем, не исключая и меня, хотелось быть такими же обаятельными, смелыми, иметь такую же атлетическую фигуру. Я всегда и всюду следовал за ним, словно рыба-лоцман за белой акулой, и гордился его дружбой и покровительством. Время от времени он щедро делился со мной своими не слишком переборчивыми подружками – так сеньор отдает остатки своего обеда верному слуге.

В течение десяти лет по четвергам в любую погоду – в дождь, снег и ветер – мы со Стефаном встречались в пиццерии на Монпарнасе под названием «Вилла Боргезе», и ни он, ни я никогда не пропускали этого рандеву. Мы вспоминали прошлое, травили анекдоты, смеялись; мы словно бы молодели и вставали из-за столика всегда повеселевшими и улыбающимися. Но с приближением сорокалетия Стефан стал отдавать предпочтение дорогим модным ресторанам. Зачем сидеть в пиццерии с Брюсом Бутаром, если можно наслаждаться дорогой черной икрой в компании победителя «Формулы-1» или знаменитого манекенщика?

Визиты в пиццерию по четвергам стали отменяться все чаще, а потом и вовсе прекратились. Оставались наши теннисные матчи по вторникам, но я еще долго скучал по задушевным разговорам за обедом в «Вилла Боргезе».

Ожидание донорского органа оказалось тоскливым, но переносимым. Я сохранял полнейшее спокойствие и был примерным пациентом, если не считать того, что отдал бы все на свете за то, чтобы выкурить хотя бы одну сигарету. Я закрывал глаза и слышал щелчок зажигалки, представлял, как наклоняюсь, чтобы приблизить зажатый в зубах рулончик белой бумаги к огоньку, как делаю первую затяжку и наслаждаюсь едким вкусом табачного дыма. Временами мне снилось, будто я курю две или три сигареты одновременно. А иногда я просто поедал их, и тогда кусочки табака застревали у меня между зубами, а в горле першило.

Когда мне не спалось, я вспоминал родителей. Раньше я не слишком часто думал о них, даже когда они были еще живы. Но теперь, под влиянием болезни, на меня нахлынули воспоминания. Моя мать в возрасте восьмидесяти лет сломала шейку бедра и больше не могла ходить. Она передвигалась в инвалидной коляске. И никогда не жаловалась. Ее застывшее, морщинистое, желтое, как лист пергамента, лицо уже тогда напоминало посмертную маску. После десяти лет медленного угасания она умерла ночью в своей постели. Только теперь, проводя большую часть дня в кровати, я понял, в какую пытку превратилась ее жизнь. И жалел, что уделял ей так мало внимания.

Может, черствое сердце я унаследовал от отца? Его сердце сдало под гнетом прожитых лет: однажды вечером отец упал на пол в гостиной. Я никогда не забуду его посиневшее лицо и огромный язык. Его не смогли привести в чувство, он умер у нас на глазах. Теперь я иногда задавался вопросом: дотянет ли мое сердце до трансплантации? Не разорвется ли оно в считаные секунды, как сердце отца?

С каждым днем ожидание становилось все более обременительным. Мне казалось, что оно убивает меня вернее, чем кардиомиопатия, душившая мое сердце. Я стал злым, агрессивным, ожесточенным. Матье терпеливо сносил мои выходки.

Однажды около трех дня позвонили из больницы ля Питье: появился подходящий донор, и они уже выслали ко мне скорую. Я кружил по квартире, словно тигр в клетке. Конец моим страданиям! Наконец-то мне сделают пересадку!

Но сколько я ни прислушивался, звука сирены не было. Я свесился из окна. Куда подевалась эта скорая? Может, застряла в пробке? Я почувствовал, как в душе разрастается сомнение.

Снова зазвонил телефон. Я взял трубку, готовый послать к дьяволу того, кто выбрал для звонка такой неподходящий момент. И вдруг услышал низкий голос профессора Берже ле Гоффа. «Плохие новости», – сказал он. Выяснилось, что родственники покойного в последний момент отказались от идеи донорства. Мне на плечи, казалось, опустился черный колпак, непрозрачный и тяжелый. Я закрыл глаза.