Жаклин Паскарль - Когда я была принцессой, или Четырнадцатилетняя война за детей

Я приближалась к месту, откуда доносился плач, обходя с тыла огромные, цвета хаки палатки – так называемые «конюшни». Я пришла к выводу, что палатки получили свое название в честь кавалерийского полка, пожертвовавшего их лагерю. Именно здесь мы размещали вновь прибывших. Каждому человеку предоставлялось пространство, шириной в метр, на котором он должен был жить, спать и размещать все нажитое за жизнь добро, в спешке рассованное по полиэтиленовым пакетам и перенесенное на себе до этого лагеря. Проход шириной в обязательные два метра делил палатку на две равные части. Пространство в палатке было организовано в соответствии с нормами для чрезвычайных обстоятельств, выработанными Всемирной организацией здравоохранения и Высшей Комиссией Объединенных Наций по делам беженцев. То есть теоретически мы придерживались этих норм, но на практике выходило так, что этой ночью почти сотня уставших и измученных беженцев будут спать в палатке, рассчитанной на тридцать человек, щека к щеке, бок о бок с совершенно чужими для себя людьми. И это была лишь одна из отрезвляющих черт реальной жизни работника гуманитарной организации: мы становились свидетелями того, как страдает человеческое достоинство, когда люди оказываются примерно в тех же стесненных обстоятельствах, что и кильки в консервных банках.

Я заглядывала в каждый уголок, стараясь отыскать плачущую женщину. Свет от шахтерской лампочки на моей голове урывками выхватывал из темноты испуганные лица и вопросительные взгляды. И везде, в каждом углу я слышала всхлипывания, стоны, иногда плакали дети. Но тот звук, источник которого я искала, отличался от всех остальных своей глубиной и силой. Мой и без того нелегкий путь осложняли то и дело попадавшиеся под ноги клубки крепежных веревок и колышки, на которых держался весь наш импровизированный городок. В конце концов я споткнулась и в попытке удержаться на ногах схватилась за проволочное ограждение. Так я нашла ту, которую искала.

Свет моего фонарика упал на ее ноги, обутые в разбитые босоножки на высоком каблуке. Она сидела на полу, прижав колени к груди и не обращая на меня никакого внимания. Я смогла рассмотреть лишь то, что ее коричневая габардиновая юбка была вся в пятнах. Теперь эта женщина издавала гортанные звуки и била себя по голове кулаком. Когда становишься свидетелем таких мук и узнаешь горе как старого знакомого, ты должен понимать, что вторгаешься в святую святых души страдающего человека. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, у меня все сжимается в груди, а глаза наполняются нестерпимо жгучими слезами от того знания, которое получила в этот момент.

Она была коротко стриженной, мелированной шатенкой с грязными и изодранными руками и ногами. Некогда белая блузка наводила на мысль о том, что ее обладательница могла работать секретарем или учителем. Только с этим привычным образом плохо сочетались оторванные пуговицы и пятна, подозрительно похожие на подсохшую кровь. Я решила, что женщине должно быть около тридцати лет, как мне. Довольно молодая, но в то же время зрелая. Впрочем, жизнь способна менять всякое представление о нормах.

Я схватила ее за руку, готовую опуститься на лоб, и она откинула голову назад. Она приоткрыла рот, и вместе с сильным выдохом из нее вырвался глубокий стон. В это время из тени появилась еще одна женщина, старушка. За ее кофту цеплялась маленькая девчушка. Она обрушила на меня целый поток фраз на албанском, но я не уловила ни слова. Я попыталась объясниться на боснийском, и, поняв меня, старушка подозвала к нам парнишку подростка, который стоял недалеко от нас, прислонившись к стене палатки.

Несчастную женщину звали Сельма, так перевел мальчик слова старушки. Два дня назад возле границы во время проверки, которую проводили военизированные сербские подразделения, она была подвергнута досмотру внутренних полостей тела. Они нашли деньги, которые она пыталась спрятать, и в наказание за попытку контрабанды наличности за пределы Косово убили ее ребенка.

Наверное, она стояла на коленях, пытаясь защитить своего семилетнего сына. Один из военных схватил ее за волосы, другой вырвал мальчика из рук матери, скрутив тонкие детские ручки над головой, приставил дуло пистолета к основанию черепа и спустил курок.

«Его глаза… его глаза…» Обняв Сельму и прижав ее голову к своей груди, я поняла слова, которые она произносила со всхлипами. В ее памяти отпечатался предсмертный образ искаженного ужасом личика сына, навсегда оставив на материнском сердце метку, искалечив его и опечалив.