Сью Таунсенд - Ковентри возрождается

Те три женщины по-прежнему сидели на полу. Теперь они пели сентиментальную ирландскую песенку, что-то про безнадежно влюбленного молодого мясника, который в день свадьбы взял да и повесился. Я бы с удовольствием присоседилась к ним и спросила, нет ли у них лишнего пальто взаймы, но я понимала, что своим пением они вскоре привлекут внимание властей. Раньше в нашем городе я часто наблюдала, как полицейские гнали уличных музыкантов от дверей магазинов. Однажды прогнали даже скрипача, игравшего не кого-нибудь, а Моцарта, вершину музыкального благоприличия. Поэтому я отошла от них в сторонку и принялась бродить по вокзалу в поисках оброненных монеток.

Зависть – пагубное чувство, но в тот вечер я завидовала всем. Завидовала тем, у кого есть пальто, свитеры, туфли, сапоги, сумки, деньги, жареная картошка, чашка чая, чистая кожа и чистая совесть. Завидовала, что у них есть где спать, есть входная дверь и ее можно отворить, что у них есть сигареты. Меня всегда раздражали люди вроде моего мужа, которые не могут отказать себе в удовольствии пожаловаться на судьбу. Но тут, стоя в углу и наблюдая за пассажирами, с сосредоточенным видом сновавшими по вокзалу, я почувствовала острую жалость к себе.

Было уже одиннадцать часов. Хмельные мужчины в смокингах вставали в очередь за билетами. Симпатичная девушка встретила симпатичного парня, который приехал на поезде из Шотландии. Они говорили друг другу: «Я тебя люблю». Девушка проявляла больше энтузиазма, чем молодой человек. Трясущаяся старуха волокла за собой к стоянке такси непомерно тяжелый чемодан. Парень с бритой головой и с татуировкой на шее в виде паука сделал мощный рывок за уходящим поездом и догнал-таки его, распространив по оставшейся позади платформе волну общественного смятения. «Бегают только грабители», – сказал жене какой-то мужчина.

Раскрылись автоматические двери, и в зал вошли двое полицейских. Стоя за колонной, я наблюдала, как они положили конец песне про удавившегося ирландского мясника. Все три неприбранные женщины неуверенно поднялись на ноги и начали суетливо разбирать скользкую кучу своих пластиковых пакетов. Наконец они двинулись к дверям и вышли в ночную сырость. Полицейские понаблюдали за ними, потом не спеша зашагали по вокзалу в поисках мелких нарушителей закона.

Я же, совершившая самое крупное нарушение закона из всех возможных, шмыгнула прочь, стараясь не попадаться им на глаза. На площади засверкали вспышки синих спецсигналов, из вокзальных дверей повалили полицейские. Некоторые с трудом удерживали овчарок самого свирепого вида, рвавшихся с коротких поводков. С выражением ненависти ко всему человечеству, захлебываясь лаем, они кидались на ни в чем не повинных прохожих. Одна из собак, которую шедший с ней полицейский звал Баскервиль, впала в такое неистовство, что ему пришлось ее слегка придушить, чтобы она замолкла; сохраняя приличную дистанцию, за его действиями с неодобрением наблюдали английские защитники животных. По радио громко объявили: «Из Лидса прибыл специальный поезд для футбольных болельщиков, отправлением в девять тридцать. Просьба к пассажирам не мешать проходу и помогать полиции в исполнении ее обязанностей. “Британские железные дороги” приносят извинения пассажирам bona fide [10]за беспорядки, которые могут возникнуть, когда болельщиков поведут через вокзал».

Спрятавшись за грудой багажа, я видела, как к платформе подошел состав, полный парней. Они размахивали из окон красно-белыми шарфами.

Распевали: «Вперед, ребята! Вперед, ребята! Вперед, ребята!» Громкое эхо раскатилось по станции. Энергии их слитых воедино голосов хватило бы, чтобы сдвинуть с места целую армаду молочных фургонов. Когда поезд остановился, полицейские бегом бросились к нему и встали по двое у каждого выхода. Овчаркам явно не нравились белый и красный цвета: они прыгали у открытых вагонных окон так, будто у них зубы ломило от желания отведать болельщиковой плоти. Баскервиль бился головой о стену вагона в бессильной ярости. Окна в поезде с шумом захлопнулись. Пение прекратилось. Собаки вышли из повиновения. Пассажиры bona fide жались, как овцы, по углам вокзала, подальше от укротителей, которые, натянув поводки, кричали: «Сидеть! Сидеть!» Полупридушенные собаки неохотно подчинялись. Баскервиль утихомирился последним; глаза его вращались как у помешанного. Он скулил, и тявкал, и елозил по платформе на могучих ляжках, всем телом устремляясь к поезду. Он сидел, но чего это ему стоило!