Эмир Кустурица: Сто бед (сборник)

Вернувшись, полицейские поспешно подожгли труп газосварочной лампой, и очень скоро тело Странника превратилось в пепел.

Моя кровь изливалась волнами, и картинка перед глазами постепенно тускнела. Пока Комадина и Амра тащили меня, я успел заметить, что полицейские сгребли пепел в золотистую консервную банку. Луна освещала тянущуюся за мной по шоссе кровавую дорожку. Когда окончательно стемнело, Комадина разорвал свою рубашку, схватил мою руку и с силой прижал ее к моему животу, в том месте, откуда лилась кровь. Остановилась машина, взвизгнули шины.

– Прижми, слышишь? – сказал Комадина, завязывая у меня на животе свою рубашку.

– Что случилось? – спросил вышедший из автомобиля полицейский.

– Скорей! – умоляла Амра. – Он истечет кровью, если мы не отвезем его в больницу. Он умрет у нас на руках…

– Что случилось? – повторил полицейский.

– На него напал наркоман! Ворвался в его палатку и ранил!

– Чем эта гнида-наркот его ранил? – спросил полицейский, глядя на своего коллегу.

– Заточкой.

– Чем? Заточкой? Вот урод! Говорил я тебе, с этими наркошами не до шуток.

Никакой картинки. Видать, взорвалась катодная трубка телика.

Я очнулся в больнице, голый, как червяк; распростертый на операционном столе, с натянутой до подбородка белой простыней. Мне открывали глаза. Мне показалось, пальцы Амры. Надо мной склонилась медсестра. Она распрямила мою руку и поправила тонкую пластиковую трубочку, соединявшую капельницу с веной.

– Похоже, ты родился в рубашке, но без мозгов! Еще миллиметр, и остался бы без желчного пузыря.

– Сраный наркот! – выругался один из полицейских.

Он посмотрел на медсестру, которая меня перевязывала, дождался, пока она не уйдет за стерильными салфетками, огляделся. Пошептался с другим полицейским. Тот, что повыше, достал консервную банку. Они собрались высыпать пепел в окно на заросли лаванды на больничном дворе. Хотя все еще было утро, над Макарской уже дул маэстраль [37]. Полицейский отворил окно и вытряхнул содержимое банки. Ветер понес пепел над лавандой к морю. Но сильный порыв снова задул его в палату. Сначала пеплом засыпало лицо полицейского, потом клубящееся облачко добралось до Комадины и Амры. Они не поняли, что Странник, теперь уже в вечной форме, возвращается прямо к ним. Сцена приобрела вид истерической комедии. Боль в животе мешала мне смеяться, но я буквально помирал со смеху, глядя, как полицейский настойчиво борется с ветром, заставляющим пепел кружиться по комнате, и пытается снова собрать его в банку. Оба полицейских не знали, что Амра, Комадина и я стали свидетелями их преступления. Чтобы сменить мне повязку, вернулась медсестра, которая тоже была не в курсе.

– Эй, чтобы никакого кровотечения во время моего дежурства, понял? – сказала она, увидев, что я смеюсь.

– Не бойся, подожду твою коллегу. Кажется, она подобрее тебя!

– Ты скоро помрешь, парень!

Второй полицейский посмотрел на меня, словно понял, что можно не опасаться, что история Странника в браке – а теперь в пепле – однажды будет предана огласке. Эта истина устанавливала между нами ничью. Уж не знаю, считать ли ложью сокрытие убийства. По законам разведчиков-гонцов хранить молчание о преступлении не значит лгать, верняк. А как в жизни? Что я смогу рассказать обо всей этой истории, когда вернусь домой? Умалчивать великие истины равносильно большой лжи? Несомненно одно: полицейские прибыли вовремя, иначе сейчас я вместе со Странником охотился бы за ланями на гобеленах Витера. Жизнь и смерть смешались в нас с пеплом голландского туриста, и в тот миг, когда ветер стих, была поставлена финальная точка на приключениях Момо Капора.

– Как же мне теперь вернуться домой?

– Об этом не может быть и речи. Поедешь ко мне.

– Можешь себе представить, как я появлюсь в таком виде перед матерью?

– Подготовить твоего отца поможет моя сестра.

– Не желаю больше никогда о нем слышать!

Амра взяла дело в свои руки; ее кузен Фахро прикатил на своем ослепительно сверкавшем «форде-таунусе», только вот запах освежителя воздуха, смешавшийся с испарениями пластмассы и плохой стали, да вдобавок отсыревшего волглого коврика разъедал глаза почище, чем железнодорожный сортир! Так что в Сараево я въехал в полуобморочном состоянии.

После моей первой поездки в Зеницу к тете и до настоящего момента возвращение в Сараево всегда пугало меня. Уж не знаю, какое тогда было расписание у поездов, но все они имели одну общую черту: обратный путь всегда начинался в сумерках или на рассвете. Приглушенный абажурами желтоватый свет за окнами новостроек казался мне тревожным.