Джилли Купер - Человек, заставлявший мужей ревновать. Книга 1

– Как будто другой оркестр играет, – сказала Корделия, очаровательный оператор Би-би-си.

Призвав к тишине, Раннальдини обратился к ней и к директору с просьбой убрать все освещение – и в зале, и телевизионное – на время исполнения «Санктус» и «Агнус Деи», а в самом начале «Люкс Этерна», со словами «Пусть их осияет вечный огонь», все внезапно включить.

– А как же Гарфилд? Ведь она же в главной роли, – спросила Корделия. – Ей же нужно особое освещение.

– Нет, нет, – тонко улыбнулся Раннальдини. – Если ее осветить лучше, чем Монализу и остальных, вас обвинят в расизме и сексизме.

– Ох, точно, – побледнев, согласилась Корделия.

– И так же сделать в последнем отделении, во время исполнения сопрано и хором «Либера ме». Но на самом деле, – Раннальдини приблизился к Корделии так, что она, уже подпав под гипноз его угольно-черных глаз, вдохнула запах «Маэстро», – аудитория должна видеть только меня. И завтра вы станете свидетельницей повторения самого громкого успеха классической записи всех времен.

– Ну конечно, – сказала Корделия пять минут спустя. – Разговор идет о концертной деятельности Раннальдини, и если камера осветит только ваше лицо, мы ничем не погрешим.

– Совершенно верно, – улыбнулся Раннальдини.

– И потом всегда можно будет вставить кусочки с Гарфилд.

– Никаких кусочков, – холодно возразил Раннальдини.

Оркестранты смотрели на часы. Они уже перерабатывали десять минут. Рассчитывавшая все задержать, но не вызванная на сцену, Гермиона в конце концов вышла из уборной. На этот раз на ней были брюки, подчеркивавшие бедра, но скрывавшие лодыжки, поцарапанные куманикой, когда она пыталась пробиться к башне Раннальдини по тропке, которую перестали расчищать. Игнорируя его, она заняла позицию для финальной части «Либера ме» слева, в то время как Монализа буфером возвышалась между ними.

– Маэстро и его маэстресса, – захихикал первая флейта.

Вздымая грудь, с глазами, блестящими от невыплаканных слез, Гермиона вознесла свой голос над оркестром и хором, как луна возносится над звездами, в мольбе, чтобы Господь не гневался на нее.

– Господь может и не разгневаться, но не Раннальдини, – прошептал концертмейстер.

«Какой прекрасный голос, какая прекрасная леди», – думала Корделия, дрожа от наслаждения, но тут Раннальдини подал знак остановиться.

– Ну что вы завываете, миссис Гарфилд, – язвительно сказал он. – Нам вовсе ни к чему, чтобы пришедшие на променад-концерт стали клевать носами. Им и лечь-то негде. Ведь это же реквием о величайшем писателе Италии со времен Данте, а не о табуне старых кляч, бредущих на живодерню.

Но когда Гермиона попыталась что-то сказать, Раннальдини направил палочку в сторону медных, словно собираясь насадить на вертел индейку, и дал сигнал к началу. У Гермионы был мощный голос, но, поддержанный оркестром и хором, Раннальдини одержал победу.

– Громче, громче, – кричал он, поднимая руки. – Я все еще слышу миссис Гарфилд.

Последовавший затем крик был настолько ужасным, что бедный маленький тенор поник в папоротниках, а Монализа Уилсон, прежде чем сбежать, схватила желтую тряпку, принадлежащую капельмейстеру, по ошибке приняв ее за свой новый шарф, и повязала ее.

Оркестранты со слабым интересом наблюдали, а потом слушали, как Гермиона и Раннальдини позднее вопили в ее уборной, пока маэстро оттуда не вылетел.

Когда Гермиона позвонила Раннальдини в его лондонскую квартиру с видом на Гайд-парк, включившийся автоответчик заставил прослушать отрывок арии донны Анны из «Дон Джиованни» в ее же исполнении: «Я была щедрой, любя его», – это еще больше разозлило.

Раннальдини остаток дня провел, ведя прослушивание певцов и музыкантов для «Фиделио», причем последним пришлось тащить на восьмой этаж инструменты, поскольку лифт не работал. Затем он пробежал письмо, которое диктовал для отправки мужу Рэчел, Борису. Маэстро уже надоели горы партитур, которые Борис направлял в лондонский «Мет», и, предварительно выкинув большую их часть, он не принял и «Симфонию Берлинской стены», посвященную Хлое.

Борис был нужен Раннальдини. Маэстро сознавал, что великий дирижер обязан вводить в мир новую музыку. Также Борис был неоценим и как внештатный работник, часто позволявший экономить время. И потому Раннальдини не хотел уж слишком его огорчать.

«Мой дорогой мальчик , – писал он черными чернилами, сверяясь с напечатанным. – Спасибо за внимание. Но я возвращаю твою симфонию. Поскольку мы друзья , я полагаю , ты хотел бы искренности. Когда я читал партитуру , не слышал музыки. А оркестр без этого не может , ведь это сложный комплекс. И как заставить петь правильно хор? Ведь даже одному , чтобы понять эту музыку , надо прослушать ее дюжину раз. А у меня и у публики нет ни времени , ни желания. Что же касается добрых новостей , то этой осенью я проведу серию лекций на Би-би-си-2. Мне понадобится помощь. Я позвоню тебе. Желаю всего наилучшего Хлое».