Мария Воронова: Клиника любви

Такая вот идиллия продолжалась около часа, пока Митя не отложил наконец свой журнал.

— Слушай, а ты что, правда была лучшей подругой Александры Анатольевны? — подозрительно спросил он.

Наташа потянулась.

— Ну да. Мы были как сестры… Потом мне пришлось уехать в Москву, сразу после школы родился Петька, а она поступила здесь, в Питере, в медицинский. Мы несколько лет переписывались, а потом как-то перестали. Ты знаешь, как это бывает… Но я страшно рада, что снова встретилась с ней.

Митя пожал плечами.

— И все же это странно, — сказал он после некоторого раздумья. — Вы такие разные. Странно, что она дружила с тобой.

От возмущения Наташа даже села в кровати.

— Что тут странного? Что не так со мной? Почему это Санька не могла быть моей подругой? И почему, в конце концов, ты считаешь, что ко мне можно относиться как к прислуге?

— Прошу тебя, не начинай. Я просто спросил.

— А теперь я просто спросила. Вот возьмем сегодняшний день!

— Давай не будем ничего брать, — вполне мирным тоном предложил Митя.

Эта его способность в любой ситуации сохранять хладнокровие и никогда не выходить из себя иногда просто убивала Наташу!..

— Вот почему ты заставил себя ждать? Неужели эта пьянка с Криворучко была для тебя такой важной? Неужели ты не мог уйти? В конце концов, я подвезла бы его куда ему надо. Нет, ты продолжал пить как ни в чем не бывало, а я сидела в углу, будто я твой личный шофер, допущенный к столу из милости!

— Извини, но я ни о чем тебя не просил. Ты сама захотела за мной приехать.

— Ну знаешь!..

Наташа вылезла из кровати и, накинув халат, гордо прошествовала на кухню. «Черт с ними, с отеками!» — решительно подумала она и налила себе щедрую порцию мартини. Ведь если она сейчас начнет плакать, то завтра будет еще хуже.

— Хватит устраивать сцены, — строго сказал Митя, возникая на пороге кухни. — У меня завтра большая и тяжелая операция, поэтому прошу тебя: давай спать.

Наташа сделала большой глоток.

— Ты меня не любишь?

— Зачем любить, зачем страдать, коль все пути ведут в кровать? — с улыбкой продекламировал ее жених.

Саня открыла дверь, увидела в прихожей грубые мужские ботинки-катерпиллеры и обрадовалась: приехал отец. В своем любимом наряде — кожаных штанах и белом свитере с косами и высоким воротом — он стоял у плиты и жарил котлеты.

— Ты бы хоть, папа, переоделся, — сказала она, водружая пакет с продуктами на стол. — Халат бы мой надел махровый.

— Холодно, — отозвался Анатолий Васильевич, не отрываясь от процесса: он как раз переворачивал наскоро слепленные куски фарша с помощью двух ножей. Сковородка была тефлоновая, но Саня постеснялась сказать отцу, чтобы взял деревянную лопаточку. — Я тебе посуду помыл. И котлет вот нажарил. А то ты питаешься черт знает чем. Пельмени одни и суп из пакетика. Разве это еда для молодой женщины?

— И где же ты, папа, взял мясорубку? — поинтересовалась Саня, запихивая очередной пакет раскритикованных пельменей в морозилку.

— А на что она мне сдалась? — искренне удивился отец. — Я фарш в «Рамсторе» купил, специально ездил.

Саня подошла и нежно обняла его. Зачем говорить наивному человеку, что фарш и готовые пельмени суть одно и то же?

— Спасибо, папа. Я картошки почищу, и будем ужинать.

Он кивнул, задумчиво потыкал вилкой в котлету, проверяя готовность, выключил газ и закурил.

У Сани была маленькая однокомнатная квартира, доставшаяся от покойной матери. В квартире много лет не жили, она, естественно, пришла в запустение, а Саня, поселившаяся здесь после поступления в институт, уже десять лет не находила времени привести ее в порядок. Только полтора года назад отец, уволенный в запас и переехавший в Питер, сделал косметический ремонт: побелил потолки, поклеил новые обои и выкрасил кухню с ванной в нежно-розовый цвет, отчего-то показавшийся ему милым. Саня в его дизайнерские изыскания вовсе не вникала. Она очень много работала, домой приходила только ночевать, и если бы не Анатолий Васильевич, так и жила бы в ободранных стенах. «Теперь, наверное, требуется новая мебель», — ежедневно думала она, окидывая взглядом древние кухонные шкафчики. Про мойку нечего было и говорить.

— Как у тебя дела? — спросил отец. — Что на личном фронте?

— Какой у меня может быть личный фронт? — засмеялась она. — Ну ты даешь, пап. Мне скоро тридцать, рожа сам видишь какая, про фигуру я вообще молчу. Кому я нужна, сам подумай.