Наталья Иващенко - Душевные тайны. Книга первая

Песня закончилась. Зажегся свет, приводя в чувство. От яркой вспышки веки прикрылись. Когда я открыла их – просто провалилась в бездонный колодец черных, так взволновавших меня в начале вечера, глаз. Они гипнотизировали. В них я прочла глубокое сожаление, и от этого защипало в носу. Интуитивно я поняла – что-то сейчас произошло, но не могла понять, что именно. От него снова веяло магией, только теперь она была какой-то грустной. Мгновенье мы не отрывали взгляда. Миша кивнул, его лицо озарила открытая дружелюбная улыбка, он резко развернулся и вышел из клуба.

Болтовня Сергея пролетала мимо моих ушей. Мысленно я была далеко.

«Что это было? Если я понравилась Мише, почему он не пригласил меня? Почему не сказал ни слова? Или мне все приснилось?» Сравнивать было не с чем. Полное отсутствие опыта в отношениях оставляло вопросы без ответов. Я была в недоумении. Не понимала, что происходит и почему один взгляд в его глаза приводит меня в такое странное состояние?

Отмахнувшись от надоедливых мыслей, я взяла под руку моего парня, и мы отправились домой.

До клуба от нашего дома было два пути: напрямую через деревню и в обход, околицей. Не договариваясь, выбрали второй маршрут. Зачем дразнить поздней ночью собак, пробираясь по корявой грунтовке? Компашка из шести человек, разгоряченных последними событиями, весело обсуждала мой дебют.

Спустя какое-то время все разбились по парочкам, и пошли в отдалении друг от друга. Мы остались одни. Вечер окутал летней прохладой. Цикады пели громким стройным хором. Звездное небо и полная взошедшая луна хорошо освещали каменистую дорогу. Было прикольно просто идти рядом с плечистым парнем под ручку и переживать произошедшее.

– Тебя прямо раздувает от удовольствия. Хорошо повеселилась? – нарушил Сергей молчание.

– Угу, очень. И все же я так устала. Глаза просто закрываются. Представь, билетов не было, и мы ехали в общем вагоне. Прилечь негде, сидели, всю ночь. С такими классными ребятами познакомились. Один так играет классику! Гитара поет. Слушала бы и слушала. А потом еще шесть часов на вокзале в зале ожидания в Жмеринке, шесть на электричке и три в гремящем автобусе. Еще и всю дорогу от Курортного пешком прошагали. Ни одной попутки. Я, правда, очень устала. Последние полтора суток были утомительны.

– Говоришь, устала, а так отплясывала. Ни одного танца не пропустила. Я даже ревновал. Но теперь ты моя и такого не повторится.

– Какого такого? – не поняла я. Нотки в голосе насторожили меня.

– Теперь ты танцуешь только со мной. Если танцую я – и тебе можно, а если я не разрешаю, никаких танцев. И в клуб ходить будешь только со мной. Если я не иду, ты тоже остаешься дома!

– Ещё чего. С какой это радости? Я люблю танцевать и мне как-то все равно, чего тебе хочется. Ты чего вообще командуешь? Я сама способна решить, куда мне идти и что делать! – от возмущения даже поперхнулась. Таким тоном со мной никто никогда не разговаривал.

«Командовать» в нашем доме было не принято. Нам не приказывали и не давали указаний. К нам обращались с просьбой. И взрослые, и дети имели право голоса. В нашей семье царило равноправие. Мы не слышали криков. Мама и папа просто указывали на ошибки, выводы мы делали сами. С самого раннего возраста мы с сестрой сами себе определяли наказание. Не помню, когда это началось. Казалось, так было всегда, с самого рождения. Все было по-честному, схитрить не получалось. При оглашении собиралась вся семья. Прокурор, он же обвиняемый, зачитывал самому себе присужденный приговор и совет из трех человек движением большого пальца вверх или вниз выражал свое мнение. Побеждало простое большинство. Если все справедливо – приговор принимался и приводился в исполнение. Ты определила себе достаточное испытание и выучила урок, осознала тяжесть своего проступка, если нет – иди, думай дальше. Уж лучше было сразу все сделать по-честному, чем слушать неодобрительное родительское «Уууууууу».

У отца было наказание для особых случаев. Ничего страшнее мы придумать не могли. Он применял его в исключительных ситуациях. Чаще всего это случалось после визита мамы очередного плачущего мальчишки. Когда потоки жалоб иссякали, отец отвечал: «Я приму меры» и закрывал дверь. Ласковым голосом, садясь на диван, говорил: «Иди сюда, моя девочка. Иди, моя

хорошая. Иди, иди. Я тебя в лобик поцелую». Семь шагов от дверей до дивана казалась дорогой на эшафот. Взгляд отца был просто ледяным. Мы не смели поднять глаз. Ожидание того, что сейчас произойдет, сковывало движения. И чем ласковей был голос, чем холоднее взгляд, тем длиннее казалась ковровая дорожка. Папа брал понурую голову в ладони и действительно целовал в лоб. «Так и делай, моя девочка. Так и делай, моя хорошая! Порадовала папу!», – приговаривал отец, гладя по голове и целуя в макушку.