Станислав Шуляк - Русское народное порно – 2. Пивной путч. Роман-коитус

– Я думаю, да, – ответствовал я. И тут же разговор перевёл: «Как дома? Как мать? Помогает тебе?»

– Это да! – сказала юница и вдруг рукою своею мою руку прижала, слегка сжимающую юницыну грудь. Быстро-быстро задышала она, но потом успокоилась. – Но она так пьёт, что я беспокоюсь за маленького. Вдруг она его уронит или ещё что-нибудь… Я даже стараюсь вообще бывать дома поменьше. Но зимой же не станешь целыми днями по улицам гулять. Сейчас потеплее стало, сейчас будет полегче.

– Да, ну ты заходи иногда, если плохо совсем тебе станет. Я договорюсь с Валентиной, чтоб не сильно ругалась, – вымолвил я.

– Спасибо. А вы, правда, снимать нас согласны, или так просто сказали, чтобы отделаться? – сказала юница.

– Как нам снимать? – тихо я отвечал. – Нет ни дома, ни машины, ни денег, ни костюмов. Под забором или во дому Валентины снимать ведь не станешь. И так нам сегодня уже нагорело!

– Ну, это… – замялась юница. – Надо что-то придумать. Собраться всем вместе и послушать, кто что предложит…

– И потом…

– Что? – спросила юница.

– Когда я сидел, я запрещал себе… – ответствовал я.

– Что запрещали?

– Думать о прошлом. Вспоминать наши съёмки. Как будто это всё в другой жизни осталось… Оно и впрямь теперь где-то далеко-далеко!..

– А мы? – вопросила юница. – Об нас вы подумали?

– Я теперь только и делаю, что думаю об вас, – сказал я.

Тут юница, ни слова более не говоря, с силою стала рукой моей водить по груди своей влажной. Заставляла мять, месить её грудь, будто не грудь то девичья была, но сдобное тесто. Я стал отнимать свою руку, шептал ей на ухо: «Ну, что ты! Не надо! Не надо!..» – но Олечка не отпускала. Она была красна, потна, разгорячённа!..

И тут вдруг опомнилась юница красивая, отдёрнула руку свою.

– Простите, Савва Иванович, простите! – жарко зашептала она.

Я погладил её немного ещё. Успокаивая. Тут веки её стали смежаться, а через минуту она уж тихонько похрапывала, доверчиво положивши голову мне на бедро.

– Твоя мама сегодня устала, – лицемерно объяснил я приплоду бессонному.

Каждая клеточка кожи девичьей – влажной и гладкой – была для меня досягаема, даже подручна , вот оттого многогрешные пальцы мои, ведомые скабрёзным и алчным духом моим, догматически ласкали и осязали таинственную светлую вишенку – юницын пупок.

На большее уж я и не покушался…

10

День сей был долог, нескончаемее самой жизни: я изнемогал от близости Олечки, я зорко за приплодом следил, чтобы тот не нанёс себе повреждений случайных. Потом юница проснулась, вдруг устыдилась себя, вида своего, слишком свободного, полунагого, и убежала поспешно, одевшись да приплод свой облачивши на скорую руку.

Я вышел на двор, солнце припекало со всею своею вешней молодой дерзостью. Оно слизывало редкие слежавшиеся снеговые пятна. Я был полон кривородных энцефалических помыслов и направился переменить воду у коз. Сии парнокопытные уж принимали меня за своего, толпились вокруг с дружелюбием. Во хлеву Валентинином я кратко огляделся: ежели здесь местами сена свежего подложить, сумбурно помыслил я, вполне можно отснять какой-нибудь чувственный мираж или экзерсис с некоторою из наших юниц и одним из алчущих юношей. Оно, конечно, продукт сей выйдет неудобоваримым и настырно пейзанским, но в том будут содержаться всё же определённый резон и сущностное назначение. «Опять ты, престаревший огрызок, помысливаешь о несбыточном!» – тут же супротивно и дисгармонически выбранил себя я.

Я даже постарался побыстрее выйти от коз, чтобы заглушить, затушевать в себе искушение.

Чёрт побери, но хлев Валентинин был изнутри живописен. Он выигрышно и животрепещуще станет смотреться в кадре, резюмировал я. Особливо при неярком утреннем озарении.

Кино, кино! Оно – тоска и раскаянье! Оно мучение и молитва! Оно – повышенный градус и лихорадка! Оно – смерть, хохот и созерцание!.. В моей душе неискоренимо загнездились его (кинематографа) токи, ингредиенты и содрогания.

«Что ж принесёт новое лето?» – помыслил я, стоя под солнцем палящим. Беспородная сестрина псина на цепи взирала на меня настороженно, никакой пачпортной близкородственности в упор признавать не вознамериваясь.

Пообедал я остатками детишкиных припасов и иною стряпнёй Валентины (не считая всяческих залежалых опресноков). Потом взял камеру, стал разбираться с режимами и свойствами её замысловатыми, зашифрованными. В основном, разобрался. «Нет-нет, это я так… я ещё вовсе не сдался, – убеждал себя я. – Я способен противустоять твердородно соблазнам киношным!» И отложил от себя сию съёмочную машину, как всяческий посторонний предмет.