Трейси Гузман - Райская птичка

– Тогда нас двое. Свой собственный маленький косяк.

– Агнета, что Натали сказала тебе о матери? То есть об Элис?

– Довольно бестактный вопрос.

Стивен закусил губу, но не смог сдержать улыбки:

– Что смешного?

– Ничего. Просто ты говоришь, как Финч. Он тоже любит напоминать мне, что я довольно бестактный человек, так что твой вывод кажется разумным.

Агнета посмотрела в небо и зажмурилась:

– Элис точь-в‑точь такая, какой я ее представляла.

– Из снов?

– Из всего, что рассказывала Натали. Она говорила об Элис каждый раз, когда мы были вместе. Хотела, чтобы я узнала ее так же, как знает она, – она помотала головой и широко раскрыла глаза, как будто мир мог измениться за эти несколько коротких секунд. Она подняла руку и принялась загибать пальцы: – Умная. Настойчивая. Целеустремленная. Честная. Слишком осторожная. Преданная донельзя. Натали говорила, что в детстве всегда могла рассчитывать на сестру, что Элис была ее второй, лучшей половиной.

– Но…

– Она сказала мне, что моя мать умерла при родах.

Образ чарующей, притягательной незнакомки, какой Стивен видел Натали, испарился. Агнета опять посмотрела в небо и заморгала.

– Что-то в глаз попало?

Она бросила на него недоуменный взгляд, а потом залилась смехом, таким же веселым, как у Лидии, только более звучным и теплым:

– Я пытаюсь не заплакать.

– Точно. Хорошо, – он хлопнул себя по колену. – Значит, ты ненавидишь тетю. Вполне понятно.

Агнета ткнула носком ботинка в землю.

– Какой в этом смысл? – она протянула руку и коснулась рукава его куртки. – У тебя нет права ее судить, Стивен. Оно есть только у меня. И у Элис. Как бы там ни было, я изо всех сил стараюсь верить, что Натали поддалась минутному импульсу сказать мне неправду, а сказав, просто не могла придумать, как вернуть свои слова назад.

– Ты ее защищаешь?

– Конечно, нет. Но люди постоянно делают что-то, чего не собирались делать. Ты злишься. Ты позволяешь себе роскошь подумать о чем-то ужасном. Воплощать эту мысль ты, конечно, не собираешься, но позволяешь ей поселиться в голове. Она прячется в глубине, смотрит во все глаза, ждет случая. И когда наступает момент принимать решение, она тут как тут, на вид ничуть не хуже более здравого варианта, правильной с моральной точки зрения реакции. Ты выбираешь. И одним решением превращаешь себя в абсолютно другого человека, способного на нечто настолько предосудительное. Ты убеждаешь себя, что это совершенно оправданно. А как бы иначе ты на это пошел? И если… нет – когда приходят сомнения, ты уже не видишь пути назад, не видишь, как исправить содеянное. Поэтому ты просто продолжаешь идти вперед, совершая зло снова и снова.

Стивен смотрел на ее пальцы, представляя, как они вдыхают жизнь в кусок металла.

– Интересно, что ты можешь быть такой доброй.

– Доброта тут ни при чем. Я хочу дать ей покой. При жизни Натали его не знала.

– Мучилась виной?

– Скорее, сожалениями. Но в большей степени – страхом остаться одной. Я чувствовала это каждый раз, когда мы прощались: она обнимала меня очень крепко, почти свирепо. То были странные объятия, голодные, как будто она думала, что может сплести нас в одного человека. И это мне понятно. Ужасно думать, что ты один на целом свете.

Это была мысль, которую Стивен предпочитал от себя отгонять.

– Но как же картина? Натали никогда тебе о ней не рассказывала? И не упоминала об остальных частях?

– Тереза говорила, что ее написал друг семьи. Я никогда не спрашивала о ней. И она никогда мне особенно не нравилась. Наверное, тетя привезла ее с собой, когда купила дом, или отослала вместе с Терезой. Помню, в детстве мне было страшно на нее смотреть: у Натали был такой пронзительный взгляд. Должно быть, в какой-то момент я просто к ней привыкла. Теперь я вообще ее не замечаю.

– Но ты видишь, что она особенная, правда? Твой отец – гений. Я мог бы смотреть на эту картину каждый день и никогда от нее не уставать, – он вырвал лист из альбома для рисования, в котором делал пометки, и набросал для Агнеты главную панель триптиха. – Если бы ты увидела обе секции рядом, то поразилась бы переходу цвета. Он идеально плавный, от одной панели к другой, яркий в центре и темнее с каждого края, – он как бы передает неопределенность будущего. Тени на этой секции, свет, проникающий в окно, у которого стоит Натали, мазки, которыми написана ее юбка – когда смотришь на нее, почти чувствуешь под пальцами эту замшевую ткань. По всей вероятности, эта панель стоит миллионы долларов, Агнета. Даже сама по себе.