Глеб Карпинский - Вино для любимой. Детективный роман

– Вы прямо по адресу, – предложили ему неполный стаканчик.

– Божественно, – отпил он осторожно, слушая при этом, как сомелье увлеченно рассказывал о достоинствах сорта. – Танины чувствуются.

– Остался последний ящик, – сказали ему по секрету. – Это надежное вложение Ваших средств. С годами такое вино раскрывается еще лучше.

– Что ж… Еще пару глотков, и я созрею, – отшутился он и отошел к «Алазанской долине», где стояли две деловые, хорошо одетые, при деньгах барышни.

– Сообразим на троих, девушки? – предложил он им совместно отметить начало осени, но дамы посмотрели на него с осуждением и даже не удосужились ответить.

Им уже упаковали в бумажные пакеты несколько бутылок, и сомелье, совсем молодой с интеллигентными чертами грузинский мальчик, вызвался донести товар до машины.

– Что ж… Еще пару глотков, и я созрею, – повторил тогда мужчина в куртке и, не выпуская из рук свой стаканчик, тоже отправился к выходу.

Девушка в фойе в грузинском наряде, уже в сопровождении своих братьев с орлиными носами, которыми они заметно гордились, пожелала ему счастливого пути, несмотря на то, что он ушел пустым, и он обещал зайти к ним еще и обязательно приобрести хоть одну бутылочку автохтонного сорта.

Кто бывал хоть однажды на старом Арбате, наверняка видел художников, сидящих на раскладных стульчиках перед мольбертами прямо под открытым небом. Среди этих работников кисти, пастели и угля встречаются настоящие таланты своего дела, которые из года в год совершенствуются в жанре портретного рисунка, анимализма и пейзажей старых московских двориков. Их первоклассные работы обычно выставляются прямо на улицах, и иной раз прохожие путают их с мировыми шедеврами, а некоторые коллекционеры даже охотятся за такими работами, считая, не без основания, все это современным пока еще недооцененным искусством.

Возможно, именно такой старичок с козлиной бородкой, в характерной для художника шапочке, отделился от скучающего сборища своих побратимов по ремеслу и обратился к проходящей мимо женщине, которая быстро катила перед собой инвалидную коляску. Очевидно, эта прохожая уже не раз бывала здесь и была знакома с уличным творчеством не понаслышке, потому что еще заранее завидев мольберты, она поспешила обогнуть их, но настойчивый художник с бородкой все же преградил ей путь, широко раскрыв, словно коршун, свои когтистые крылья-руки.

– Не пущу, Люда, не пущу! – заговорил он заплетающимся языком, слегка пошатываясь.

– Ну вот, опять нализался, – закачала покрытой головой эта, судя по платку и старомодному длинному платью, набожная женщина, с осуждением глядя на подвыпившего мастера.

Ее невзрачное вытянутое лицо казалось слегка тронутым в следствии нервного паралича или другого сильного переживания, следы от которого не исчезали ни на секунду. В инвалидной коляске, которую она катила, сидела девочка на вид лет пятнадцати, в легком, не по погоде одеянии. Поверх ситцевого платьица на коленях лежал шерстяной плед, из-под края которого почти безжизненно свисали худющие ножки в вязаных носочках, и именно к этим носочкам и припадал отчаянный художник. Он также пытался делать земные поклоны, ходя за больной девочкой на коленях, но в результате резких маневров коляски лишь подметал своей бороденкой брусчатку. Эта душераздирающая сцена вызывала у прохожих не совсем приятное ощущение. Они старались проходить мимо и не задерживаться.

– Ну, не злись ты так на меня, Люда! – горячился художник, теребя в руках огрызок черного уголька. – Пожалей дурака, на выпивку не хватает…

Его пораженные подагрой пальцы были черны, и сам он с головы до ног был перепачкан, точно выскочивший черт из табакерки. Поношенный дырявый свитер и особенно одутловатое лицо, эти нездоровые мешки под глазами, покрасневший мясистый нос и жуткий разящий перегар завершали образ опустившегося человека.

– Ну, не злись ты… Трубы горят, на выпивку не хватает, – пробормотал он опять.

– Совести у тебя не хватает, совести, – злобно сверкнула глазами невзрачная женщина и попыталась объехать назойливого алкоголика.

– Здравствуй, здравствуй, моя хорошая… Это я Федор Кузьмич… – жалобно улыбался он тогда, обращаясь уже к самой девочке. – Ты меня не узнаешь? Мы же договаривались на один портретик…

Но девочка как будто не видела ничего перед собой. Ее головка с редкими белесыми волосиками покачивалась от движения коляски по неровной брусчатке и как-то неестественно свисала набок. Словно она не в силах была поднять ее или долго держать на шее, и художник вздрогнул, поразившись потухшим, полным безразличия взглядом измученного болезнью ребенка.