Полина Раевская - Каюсь

Подари мне небо, хоть плакатное, я его приклею к потолку.» - прокручивается в голове раз за разом, пока я бездумно вожу пальцем по гравировке, сжимая брелок в кулаке.

Интересно, Чайка уже пожалела, что вытатуировала эти строки на своем теле?- вспыхивает вдруг вопрос в моем воспаленном мозгу. Хотя почему это «вдруг»? Все, как обычно – ни дня без мыслей о ней. Ни единого мгновения передышки. А ведь прошло уже пять месяцев. Пять бесконечных и в тоже время призрачных месяца, проведенных в попытках забыть, обмануть и убедить самого себя, что поступил я исключительно правильно. Правила…

«Опять эти твои дурацкие правила, Гладышев!»- сказала бы она.

Дурацкие, Янка, не то слово – дурацкие.

И сам я - дурак. Дурак, каких свет не видывал. Все пыжился, что-то пыжился. И ведь искренне полагал и верил, что уже ни что не всколыхнет мою охладевшую душу. Что смогу контролировать свои эмоции и душевные порывы. Но не смог. Ни черта я не смог! Да и разве с ней можно? А ведь я с самого начала знал, что совершаю ошибку, ввязываясь в эти отношения. Но мы же плавали, и не на таких еще нарывались. А в том и дело, что не на таких. Она единственная, перевернувшая мой мир, разбередившая душу, разбудившая во мне безумного мальчишку, готового сорваться по первому ее зову. Я до сих пор не могу понять, как оказался в Рубцовске. Услышал ее испуганный голосок, отчаянные рыдания, и напрочь крышу снесло. Забыл, о принятом накануне, решении поставить точку в наших отношениях, о разуме забыл, о времени и расстояние. Да что говорить, если я на семью и дочь забил, бросившись к ней посреди ночи?! В то мгновение все потеряло смысл, кроме ее блага, ради которого я готов был положить к ногам этой девочки весь мир, саму судьбу на колени поставить, только бы все у моей Янки было хорошо, только бы не слышать ее отчаянного голоса.

И я летел, к ней летел, ни на секунду не задумываясь, что творю, какую чудовищную ошибку совершаю. А после, с этой проклятой болезнью, все вообще полетело к такой-то матери, и я потерял контроль над управлением машиной под названием моя собственная жизнь. Вот тут начался апокалипсис, полный хаос. Меня завертело, закружило с бешеной скоростью в этих совместных обедах, завтраках и ужинах, в этих размеренных вечерах за какой-то глупой комедией, в Чайке закружило такой домашней, счастливой, примерившей наверняка уже и свадебное платье, и мою фамилию. А я, как рыба, выброшенная на берег, задыхался от ужаса и паники, не властный над происходящим. Потому что этот разогнавшийся поезд уже просто невозможно было остановить без каких-либо потерь. А во мне сирена вопила, что надо, надо, надо, мать твою, притормозить и как можно скорее! Ведь мне не двадцать, чтобы с места в карьер. Хотя хотелось, до безумия хотелось вот так – смело махнув рукой на все и будь, что будет. Но утратил я эту способность вместе со своей юностью. И если быть до конца честным, струсил. Меня накрыл страх перемен и того, что они сулят. А предположить просто невозможно, поскольку с этой девчонкой всегда, как на вулкане, с ней я сам превращаюсь в вулкан, теряю контроль и разум. И это настолько дико для меня, привыкшего к идеальному порядку, к абсолютному контролю над каждым аспектом своей жизни, что я испугался. Так испугался, что готов был жилы рвать, дабы обогнать этот несущейся на всех порах поезд. Ибо не для того я свою жизнь по кирпичикам выстраивал, чтобы однажды появилась она, и как ураган разнесла все к чертям собачьим. Ошалевший от этих всех чувств, эмоций, мыслей, я запаниковал и бросился наперерез несущейся махине, в отчаянной попытке остановить даже ценой катастрофы. Только бы сбежать, только бы не дать слабину, не оставить себе ни единого шанса на ошибку, потому что это будет именно ОШИБКОЙ! Я задавил в зародыше любой протест, заткнул его грубо, жестко, безапелляционно. И помог разогнавшемуся поезду слететь с рельс, да так, чтобы искры летели, перекорежило до неузнаваемости, расхлестало, раздробило, размазало без права на восстановления. Только не думал, что буду подыхать, наблюдая за разворачивающейся трагедией, что останусь погребен под останками наших «сред» и «пятниц», давно вышедших из заданных рамок. Представить даже не мог, что будет всего наизнанку выворачивать, ломать от боли. Я зашивался, глядя на нее – мою Чайку, такую беззащитную, открытую, любящую, отчаянно пытающуюся бороться за то, чему я не дал ни единого шанса. Но если бы она знала, как ее слезы душу наизнанку выворачивали, как каждое слово подобно ржавому ножу проходилось по сердцу, а потом оседало где-то глубоко внутри, чтобы всплывать по ночам и медленно, но верно уничтожать. Ибо мое подсознание с каким-то садистским удовольствием прокручивало нашу последнюю встречу, стоило только на секунду закрыть глаза. Если бы она только знала, что я ее с мясом от себя отдирал, «наживую», разве бы она ушла? Нет, она бы зубами вцепилась со всем своим энтузиазмом, и у меня бы не хватило сил справиться не то, что с ней, с самим собой. Вот только, что потом? Что сталось бы с моей жизнью, со мной, с моей дочерью? И пока эти вопросы еще бились в моей голове, придавая мне сил, я сделал то, что должен был сделать давно, очень давно, пока это не стало такой проблемой.