Владимир Стрельцов - Низвергая сильных и вознося смиренных. Kyrie Eleison

Но вот наконец и базилика Святого Петра и папские покои, примыкающие к ней. Едва поднявшись по каменной лестнице к дверям покоев понтифика, Мароция поняла, что она опоздала. Дворец гудел, как разворошённый медведем пчелиный улей, по коридорам бестолково метались слуги с испуганными не то за себя, не то за своих хозяев лицами. Паломников, посетителей и прочих незваных гостей стража бесцеремонно выталкивала прочь, а многочисленные служители Церкви низших чинов громко и вразнобой молились, что и создавало странный низкий гул, так поразивший Мароцию.

Расталкивая слуг в стороны, сбросив свои сандалии, она бежала в папскую приёмную залу. По мере её движения диаконы прекращали свои молитвы, с любопытством и состраданием глядя ей вслед, папские нотарии подобострастно склоняли плешивые головы. Мароция ворвалась в приёмную и увидела лежащих прямо на полу и задыхающихся от наступающего паралича дыхательных путей папу Иоанна Десятого и свою мать. Теодора ногтями разрывала на себе рубашки, понтифик, невероятным усилием и к неописуемому ужасу очевидцев, порвал массивную цепь своего парадного креста. В приёмной было полно народу, обступившего умирающих со всех сторон, в их числе находилось несколько епископов и кардиналов, оказавшихся в этот скорбный час в базилике Святого Петра.

– Все вон! – рявкнула, невзирая на чины и титулы, Мароция, и люди в спешке и сумятице кинулись к дверям.

Закрыв за последним ушедшим, Мароция кинулась к матери, на ходу расстёгивая кошель. Она приподняла ей голову, чтобы влить снадобье, но Теодора отстранилась.

– Ему! Сначала ему! – прохрипела она, отталкивая дочь.

– Никогда!

– Ему, иначе я позову слуг!

– Теодора, пей! Спаси себя ради меня, – ещё более страшно хрипел Иоанн.

– Молчать! – завизжала Мароция, и из её глаз брызнули слёзы.

– Ему! Я прокляну тебя! Ему! Люди! Ты не добьёшься ничего!

– Теодора, умоляю тебя, любовь моя, пей!

– Ему!

Мароция повернулась к Иоанну, яростно дёрнула его за седые волосы, чтобы поднять голову, и зло влила ему в рот противоядие. Затем она вернулась к своей матери, и та на сей раз позволила дочери попытаться спасти её.

– Поздно! Я выпила слишком много, а ты пришла слишком поздно. Дочь, дочь моя… – Теодора, говорила прерывисто, жадно хватая слабеющим горлом воздух. – Ты чувствуешь себя победителем?

Мароция молчала.

– Почему ты молчишь? Почему ты не смотришь на меня?

Ответа не было.

– Сильная… Я всегда гордилась тобой. Всегда… Я знала, ты можешь всё… И я оказалась права.

Мароция закрыла лицо руками. её мать продолжала говорить, задыхаясь и слабея с каждым вырывающимся из горла словом.

– Я ухожу, я вижу, за мной пришли. Они приказывают мне молчать, они хотят, чтобы ты позволила мне уйти без исповеди. Господь знает грехи мои, а их тяжесть такова, что ни один священник не возьмёт на себя смелость молить Его за меня. А они… они покровительствуют тебе. О, какие страшные у тебя покровители!

Мароция с изумлением и ужасом взглянула на мать. Глаза Теодоры были полны крови и совершенно жутким образом выпуклы.

– Пора. Я прощаю тебе смерть мою, но заклинаю во имя всего святого пощадить его!

Как ни велики были его мучения, как ни трясла его тело всё разрастающаяся астма, Иоанн нашёл в себе силы отыскать рукой ладонь своей возлюбленной и крепко сжать её. Теодора с огромным усилием повернула к нему обезображенное, посиневшее лицо с выкатившимися из орбит глазами.

– Живи, мой друг, – прохрипела она и, ещё несколько раз дёрнувшись в страшной конвульсии, затихла.

Мароция вскрикнула и кинулась к дверям. Приёмную в ту же секунду вновь заполнили слуги, несколько человек с претензией на статус лекарей, папская канцелярия и священники Церкви. Вместе с толпой вошла и младшая Теодора. Увидев иссиня-чёрное лицо матери, её до крови разодранную ногтями грудь, её неестественным образом скрюченные в судорогах пальцы, Теодора лишилась чувств и повисла на руках ловких и сообразительных слуг. Мароция немедленно занялась сестрой и воспользовалась ею как поводом, чтобы побыстрее покинуть место своего чудовищного преступления. В дверях папского дворца ей встретился отец Гвидон, старый епископ Остийской церкви, спешащий исполнить свой долг и принять последнюю исповедь главы христианского мира.

А тот, с клекочущим, как у подбитой птицы, кашлем, с выпавшим бессильно языком, лежал в окружении своей многочисленной и беспомощной челяди, всерьёз обсуждавшей, что их господин, по всей видимости, сражается с невидимым Люцифером, часто приходящим к понтификам в последние минуты их бренного существования. Правая рука Иоанна рассеянно покрывала своего хозяина крестным знамением, тогда как левая продолжала гладить и гладить седые волосы подруги, в последний раз разметавшейся на полу странной и хищной птицей.