Терри Блик - Проживи мою жизнь

– Марта всегда решала сама, что ей делать. Так и с танцами. Ей было лет десять, наверное. Она гордо объявила, что сходила и записалась в школу классических танцев. Утверждала, что станет великой танцовщицей. Забавно так брякнула: «А кто не согласен, может уйти в угол и там плакать».

Диана насмешливо-недоверчиво вздёрнула бровь. Майя кивнула:

– Да, так и сказала. Марта справилась. У неё получилось и учиться, и заниматься. В конкурсах участвовала. Отец её поддерживал. Любовался. До семнадцати лет, пока она не заявила, что никогда не выйдет замуж, потому что… Ну, ты понимаешь, почему. Скажем так, эту новость в семье приняли неоднозначно. Но отец замкнулся и вообще на какое-то время перестал Марту даже замечать.

Верлен умолчала о том, что признание Марты тогда раскололо их семью. Отец начал Марту игнорировать, мать – тоже. Сама Майя тогда пожала плечами: «У каждого своя природа». Август, почти ровесник младшей сестре, засмеялся и потом какое-то время подшучивал над Мартой вроде того, чтобы она у него девушек не уводила. Хуже всего воспринял это Юлий. Он начал открыто презирать и травить сестру, и был единственным, кто стоял на похоронах с отсутствующим видом и потом равнодушно обронил: «Может, оно и к лучшему».

Орлова осторожно спросила:

– Он взбесился от того, что она оказалась другой, не как все?

– Думаю, да. Но через какое-то время в семье перестали даже говорить об этом. Как будто ничего не было и никто не в курсе. Её личной жизнью никто не интересовался вообще. Если у неё были проблемы, мы об этом не знали.

Танцовщица вздрогнула:

– И ты считаешь, что это правильно?

– Конечно, не выход, но лучше так, чем… Отец тогда заявил, что это моя вина, что с Мартой никто не смог справиться, переубедить, образумить.

– Но почему?

– Я не знаю. Наверное, потому, что она читала за мной все книги, бегала по пятам. Подражала. Когда маленькая была.

Майя зажмурилась: сестра была сплошной радостью и вдохновением, часто сбивалась в поэзию и говорила неожиданными рифмами, это было похоже на лёгкое безумие. Вспомнилось, как она убеждала, что всё это так… незначительно, что ли? Наши правила и традиции, законы и основания, устои и требования. Марта смешно выгибала бровь и, дурачась, спрашивала: «Зачем тебе эти книги, твои буквари? Зачем тебе время делить на отрезки, зачем костыли? Ты попробуй прожить, будто крылья за узкой спиной, будто вечны мгновение и радуга над сосной. Ты попробуй губами поймать поцелуи дождя, и тогда ты, наверное, сможешь увидеть меня. Только тогда, когда вывихнет небо плечо, обнимая мой мир, тот, где время горит, а в глазах от любви горячо, где пугаются мысли отмеренных штампами лет, ты хоть день проживи, будто я, и попробуй, скажи – счастья нет?».

Открыла ставшие глубокими горчичными провалами глаза, уставилась в точку над головой Орловой, пробормотала:

– Я часто пыталась её урезонить, что ли… Когда ей исполнилось восемнадцать, отец всё-таки поговорил с ней и отправил учиться в Сорбонну.

– В Сорбонну? Надо же…

Майя пристально всмотрелась в Диану и чуть не спросила в лоб: «Ты же знаешь её гораздо, гораздо дольше, чем с тех пор, как она вернулась в Петербург. Почему ты мне врёшь?», однако не стала спешить и продолжила:

– Ты не знала? Марта блестяще говорит… – запнулась, будто на канате, выровнялась, – говорила… В общем, Марта, как и мы все, была билингвом. Двуязычной. Она думала на двух языках одновременно, на французском – даже лучше. Конечно, у неё были репетиторы: мои родители.

Орлова шевельнулась:

– В каком смысле – твои? У вас что, разные?

– Тоже не знаешь? Марта – приёмная дочь в нашей семье, – осеклась, замолчала, вспоминая, как почти сразу после убийства, после одной из первых экспертиз Поля Верлена увезли на допрос в качестве подозреваемого, потому что он оказался биологическим отцом.

Двадцать пять лет родители молчали об этом. Четверть века. Всю жизнь сестра не знала, что она – Верлен не только по фамилии, но и по крови. Эта чудовищная ложь, погребённая под молчанием, вдруг взорвалась в их доме, и отец впервые прятал глаза, не смея посмотреть в негодующие, бездонные глаза старшей дочери, которой с раннего детства внушал: «Мы все в семье говорим друг другу правду. Только правду, потому что это – основа нашей безопасности».

Вспомнила, как мать, будто освободившись от невыносимого груза, легко пожала плечами и обронила, как что-то несущественное:

– В это трудно поверить, но Поль тогда был молод и, иногда, горяч не в меру.