Юлия Ковалькова - ~ А. Часть 2. Найти тебя

– Сейчас, детка, подожди, – лезу в тумбочку. Прошуршал фольгой, взглянул на нее, томную и расслабленную – и тут мне в голову пришла одна интересная мысль. Перегнувшись через нее, хватаю свою подушку.

– Хочешь меня придушить? – лежа на боку, слабо усмехается Сашка, наблюдая, как я сворачиваю подушку вдвое.

– Обязательно. Но чуть позже, – вернул Сашку спиной на кровать, приподнял ее бедра.

– У тебя криминальные наклонности, – протестует она, когда скомканная подушка отправляется ей под задницу.

– Еще какие, – закидываю на себя ее ноги.

– Интересно, и почему ты всегда предпочитаешь быть сверху?

«И действительно, почему?» Хмыкаю:

– Потому что снизу я беззащитный.

Вхожу в нее.

– Кто, ты? Ха-ха… ой!

– Ну не ты же, – делаю второй толчок. – Это ты у нас даже если снизу, то все равно сверху.

– Да? – изгибаясь, уперлась ладонью в изголовье кровати и затылком в матрас, подставляя мне под обозрение изгиб груди, тонкую линию талии, бархатистый живот. Картинка такая, что смотреть можно до бесконечности. И… надо ли говорить, что я отчаянно увлечен этой женщиной?

– Все, шш. После поговорим. – Третий, уже резкий толчок в нее, и ее руки поднимаются, ищут меня. Поняв, что ей до меня не добраться, разочарованно стонет. Еще один толчок, в этот раз медленный и глубокий, и она впивается ногтями в матрас. – О… о Господи!

Вот этот-то стон меня и доконал. Впрочем, она всегда умела выворачивать меня наизнанку. Сходу взял нужный темп. Понемногу забирая ее с собой на «тот» свет, сжал ее бедра, добавил пальцы, и она вскрикнула. Еще пара минут, и она, кажется, готова, но я чувствую, что она машинально закрывается от меня – поза чересчур откровенная. Но я уже неплохо знаю ее, а с точки зрения чувства юмора мы с ней действительно всегда смотрелись только в одно зеркало.

– Сань, – двигаясь в ней, тихо и вкрадчиво зову я.

– М? – она постанывает.

– Сань, а как по-эстонски кончить?

– Ч-что? – Сашка в изумлении распахнула глаза, приподняла голову, изумленно поймала мой взгляд, и – какое там на хрен смущение, если в ее темных, уже основательно поплывших зрачках загорелись две смешливые искорки. Не сдержавшись, хихикнула, и этот смешок мягкой волной прокатился по ее и моему телу, а я с облегчением выдохнул, ощутив, как она раскрылась. До конца. Для меня. Вся.

«Да, детка, мы неплохо изучили друг друга». Впрочем, эта мысль распадается на куски, когда я делаю новый толчок, а еще через пару минут все наши игры в ха-ха заканчиваются, и мы со стонами, под вопль будильника, кончаем практически одновременно.

Примерно через двадцать минут я, насвистывая, стою у плиты и орудую ложкой в высокой кастрюльке, деликатно оставив Сашку одну в спальне, пока она одевается. Выходит на кухню ко мне уже собранная, я бы даже сказал, деловитая (строгий пучок плюс свежевыстиранные и свежевысохшие джинсы и свитер). Но, главное, босиком.

– Почему не в тапочках? – киваю на маленькие голые стопы ног, быстро-быстро пробегающие по плитке пола по направлению к ближайшему стулу.

– Твои тапочки с меня сваливаются, – заявляет она и плюхается на стул, поджав под себя одну ногу. Шевелит пальчиками второй, а я стою и хлопаю ресницами, уставившись на ослепительно-белую узкую стопу с ноготками, покрытыми алым лаком, и пытаюсь восстановить способность связанно мыслить. Господи, что же это за морок такой? Ты пару раз взял ее ночью, она разбудила тебя в пять утра, чтобы продолжить, ровно тридцать минут назад вы еще раз переспали, а ты стоишь и не помнишь, о чем ты вообще ее спрашивал, и только марево картинки обнаженной женской ступни на сетчатке твоих глаз, да еще наступившая тишина напоминают тебе о том, что ты находишься в состоянии невесомости.

– Не смотри так, – смущенно шепчет она и, закрыв вспыхнувшее лицо рукой, делает вид, что поправляет волосы.

– Как «так»? – придя в себя, подхватываю кастрюльку за ручку и направляюсь к столу.

– Ты знаешь, как, – фыркает Сашка, и тут ее лицо изумленно вытягивается, когда она видит, что я выкладываю нам на тарелки.

– Это… это что, каша? – вскидывает на меня не верящие глаза.

– Мм. Овсянка, – усмехаюсь я.

– Слушай, я… я не буду, – растерянно бормочет она, когда я, закусив губу, чтобы не засмеяться, вручаю ей большую ложку. – А бутебродиков вчерашних нет?

Господи, тон до того жалобный, что я, не удержавшись, с грохотом ставлю кастрюлю на стол, отворачиваюсь и начинаю хохотать, опираясь о мойку.

– Не смешно! – обиженно жалуется она в мою спину.