Надежда Нелидова - Склерозочка моя

Антоха обернул приветливое свежее, будто и не было бессонной ночи, лицо:

– Это сосед-то ваш? Так он еще в четыре утра в Чабрецах вышел. У него и билет был до Чабрецов…

Ну что же. Обиды не было. Будь благословлена сегодняшняя ночь, на память о которой он оставил ей целую сумку яблок: таких же прекрасных, темных и благоухающих, как его имя. Под яблоками на дне сумки что-то чернело. Какой-то ящичек, мотки, лохматились провода, голубела изолента. Она машинально поднесла к уху часики. Нет, стрекотало именно из-под яблок: мирно, как стрекочет будильник на тумбочке у кровати.

– Стойте, – хрипло, одними губами, по буквам попросила Лариса. – С-т-о-й-т-е.

Малейшее напряжение голоса напрягало тело, а малейшее напряжение тела могло каждую секунду передаться страшному, тикающему в сумке…

Вызванные по мобильникам из ближайшего райцентра спасатели еще не появились. Антоха увел пассажиров в лощину метрах в трехстах. К ним присоединялись все новые водители и пассажиры оставленных на дороге, вытянувшихся слева и справа в длинные колонны автомобилей.

Люди ахали, ужасались, давали советы, вытягивали шеи на брошенный автобус, на одинокую голову, видневшуюся в окошке. Голова по-птичьи поматывалась, то бессильно опускаясь на грудь, то в изнеможении откидываясь на спинку кресла.

Там сидела Лариса с ногой, запутанной, дважды виртуозно продетой в ремень сумки и обвитой проводами. Антоха, пятнадцать минут назад не выдержав и с криком: «Я в саперном взводе служил» – бегом вернувшийся в автобус, сидел у Ларисиных ног и, сопя, постанывая, облизывая пот, перепиливал что-то внизу.

– Всё пучком, не боись, – сипел он. – Всё будет пучком.

Лариса не помнила, как, больно ударяясь о ступеньки, выкатилась из автобуса. За спиной громко фукнуло, пахнуло горячим сухим ветром, как из каменки, зазвенели враз лопнувшие стекла. Огненный шар прокатился над головой, зашевелив волосы на голове.

Она ползла прочь от обугленных, упорно ползущих за ней лохмотьев. В них превратился водитель автобуса, в результате своих грубо нарушающих инструкцию, безграмотных действий при обнаружении опасных предметов. На самой Ларисе не оказалось ни царапинки.

* * *

Лариса по-прежнему работает на комбинате, и по-прежнему сослуживцы говорят ей по телефону: «Ларису Ивановну хАчу» – и дико хохочут. Недавно она похоронила не навравшую-таки и помершую тетку, и расширилась: перебралась в просторную двухкомнатную квартиру в центре поселка.

По вечерам с дивана (мягкая мебель в чехлах в горошек «Сюита») смотрит передачи про путешествия в дальние страны. Ваза с яблоками на коленях, мягкий халатик, подушечка под поясницей. И никаких сквозняков и орущих младенцев, храпящих соседок и террористических актов…

– Прикинь, значит, нарисовался этот женишок в калитке в одиннадцать утра. Я выхожу с огорода: в старом халатике, в бигуди, руки в земле – упахалась. Он кривит рыло: чего, дескать, не при параде…

Ну, тут она лихо загибает. Все знают, что в одиннадцать Лидка только продирает глаза и, ещё не проснувшись, на автомате тянет руку за пультом телевизора.

– А чего не оделась? – упрекаю я. – Знала ведь, что приедет.

Мне немножко обидно за жениха. Тут я, некоторым образом, заинтересованное лицо. Не без моего участия Лидкино объявление о знакомстве периодически появляется в известной газете.

– Счас, перед каждым… – топырит она перламутровую губку. – Ты меня чёрненькую полюби, а беленькую всякий полюбит.

Вот и поговори. Когда зеленоглазая фигуристая Лидка появилась в нашем посёлке, мужчины… как бы это выразиться. Взгляды у них мечтательно затуманились. А женщины, наоборот, посуровели, подобрались, насторожились. Это как опытного диверсанта нежданно-негаданно забросили в глубокий надёжный тыл.

Лидке под сорок, а она до сих пор не заматерела по-женски, не раздобрела, не раздалась в мягкой уверенной бабьей полноте, как это случается при покойной замужней жизни. Поджарая, по-девичьи тонкая, с возмутительной талией, просматривающейся даже через толстый зелёный полосатый, как арбуз, халат. В нём она лениво и шикарно, как кинодива на Каннской ковровой дорожке, дефилирует по посёлку среди лопухов, неприкаянных кур и коз. Подозреваю, в халате же и встречает гостей по переписке.

Когда-то Лидка отбывала срок в колонии и сейчас нигде не работает и непонятно, на что живёт. После выяснилось – на что: сдаёт свою московскую квартиру. Вот так, не пито – не едено, чистыми на руки 35 тысяч рэ. У нас мужики на пилораме, вкалывая от зари до зари, столько не получают. То есть, к неприятию Лидки женской частью посёлка по гендерному признаку, прибавилась острая неприязнь расового характера.