Вальтер Соломенцев - Кровать

На самом же деле оказалось, что работа для него зиждилась на основании в высшей степени стихийном. Он как лёгкое пёрышко, подгоняемое ветром, носим был своей добротой в сторону наименьшего для неё сопротивления, оказавшись случайным, естественным и непринуждённым служителем высших человеческих ценностей: чести, преданности, милости, терпения, любви. Политика в данном случае исполнила роль тихой гавани в море неустроенного общественного хаоса, завлекая своим определением, идеологически привлекательным и благородным. Подобных ему я называю «Naturalis Sapiens», они наделены врождёнными природными дарованиями и составляют скелет всей управляющей системы. Но для Любосонова, спящего в кровати, каждая ночь была надеждой, до сих пор неосуществлённой, – не проснуться более. Поэтому работа, наравне со всеми прочими атрибутами, присущими живому существу, обозначенными как естественные потребности, была Любосонову, как выяснилось этой ночью, совершенно безразлична.

Между тем настало время попрощаться мне со своей жизнерадостностью, дабы выразить всю полноту почтения и уважения последующему развитию истории. Ведь не комедия перед нами, не сатира, но тяжкая, не ясная мне и необъяснимая в принципе, трагедия, радостного выхода из которой нет.

Утро.

Пришла пора услышать «трогательную» сирену прерывателя сонной неги – будильника.

Пронзительный грохот наполнил спальную комнату: бессильно задребезжали стёкла, отчаянно завибрировали стены. Такого «очаровательного» способа извлекать свой разум из мира сновидений мне ещё не доводилось встречать.

С тяжким волнением претерпевала я этот ужасный шум, но силилась успокоить себя, понимая, что таких мер требует специфика работы, которую ни в коем случае не следует проспать.

Будильник же, будучи очень скоро отключённым молниеносным движением Игоря Владимировича, снова погрузился в безвольное молчание, и не последовало никакого движения в сторону пробуждения, сон продолжил свой полёт, будто так ничем и не прерываемый.

И тут среди тишины, словно некое послание из другого мира, послышалось тихое, прерывистое рыдание уже не спящего, но ещё не бодрого Любосонова. Слёзы потекли из его глаз, обильно орошая постель. Да так обильно, что совсем скоро добрались до моего холодного металлического остова и не дали мне никакого ответа о причинах нынешнего огорчения. Если бы у меня было сердце или хотя бы способность чувствовать подобно людям, то сейчас, как никогда прежде, мне бы хотелось сблизиться со страданием этого несчастного человека, чтобы узнать хоть самую малость о том, что же всё-таки есть настоящая, непредсказуемая и свободная жизнь.

Как возможно, что, узнав этой ночью о жизни Любосонова практически всё из доступного зрению, слуху и даже словесному рассуждению, я не имела ни малейшего представления о причинах его сердечного возмущения? Выходит, что знание, даже и всего на свете, если бы таковое было доступно, не открывает полноту сущности ровным счётом ничего, если остаётся в ней место свободе – тайне, для меня непреодолимой.

Летели над миром минуты, а вместе с ними и время, которое по природе своей лечит или ввергает в забвение все человеческие переживания. А Игорь Владимирович всё не отходил от слёз, но присовокупил к рыданию вопль, срывающийся в крик, и к тяжести дыхания – отчаянный стон, перекрывающий ему кислород.

«Неужели жизнь этого безумно терзаемого человека вот-вот прервётся, – подумала я, – и он умрёт вот так, от утреннего плача, захлебнувшись слезами? Это невозможно! Это невиданно!»

Я бессильно наблюдала, покорённая мыслями ужаса и недоумения, как прекрасный, достойный человек погибал, предавшись неизвестным душевным страданиям.

Вдруг, ровно через половину часа, раздался повторный сигнал будильника. Он был такой же невыносимо громкий и навязчивый, но на этот раз встретивший с моей стороны изрядное одобрение, содержащее надежду на хоть какую-то перемену в сложившейся утренней трагедии.

И действительно, к моему изумлению и измученной способности недоумевать, Любосонов выключил будильник и мгновенно стих… Девственная тишина снова окутала комнату. Игорь Владимирович Любосонов поднялся с кровати, вытер слёзы одеялом, натянуто улыбнулся и начал петь, медленно и будто жизнерадостно: