Хармони Верна - Леонора. Девушка без прошлого

Мухи носились тучей, касаясь ее ресниц и удовлетворенно жужжа на влажной от пота коже. Вздрогнув, она проснулась и начала бить себя руками по лицу и одежде. Затем оглянулась, ища глазами отца. Она запаниковала, к горлу подступил комок, и она постаралась проглотить его. Отгоняя страх, она уставилась на свои ноги, несколько раз стукнув ими друг о друга и наблюдая за тем, как оседают поднятые облачка пыли. Ветки дерева, почти не дававшие тени, вяло застыли – никакого намека на ветер или хотя бы движение воздуха, никакой надежды на облегчение.

Постепенно небо из синего стало розовым, а облака окрасились в лиловый цвет. Все краски темнели, и ей очень хотелось это остановить. По телу поползли мурашки. Глаза ее мучительно вглядывались вдаль в поисках отца. Расширенные зрачки выискивали точку, которая должна была расти и удлиняться. В ушах пульсировала кровь. На глазах ее выступили слезы, потекли по щекам и солеными каплями коснулись губ – драгоценная влага. В игре света в сумерках поросль акации превращалась в контуры собак, а ветки деревьев – в тянущиеся к ней руки. Темнота наступала, захватывая пейзаж и вытесняя из него свет.

Она уткнулась лицом в колени, стараясь не обращать внимания на пульсирующий в голове ужас.

– Папа? – прошептала она, и нотки страха в голосе оборвали последние ниточки ее контроля над собой. Она вскочила на ноги, отчаянно вглядываясь в темноту. – Папа? Папа! – Она задыхалась, голос звучал хрипло, превратив слова в заунывный стон. – Папа!

Взошла луна.

Прохладный воздух сотрясался от слез и рыданий. Эхо подхватывало и, смешивая со стрекотом насекомых, разносило зов потерявшегося в пустоте ночи ребенка, умоляющего о помощи.

Рубашка почти не защищала Гана от солнца и насквозь промокла от пота. Он сделал большой глоток воды из фляги из кожи утки и еще глубже надвинул шляпу на лоб. Вокруг все тот же неизменный пейзаж: рыжая пыль, синее небо без единого облачка, низкие растрепанные кусты лебеды, редкие островки эвкалиптов, обычных и лососевокорых. Тихий звон уздечек да глухой топот верблюдов в караване – единственный шум здесь, единственное движение, незначительное оживление в море полной неподвижности.

Нили вытянул ноги, и они уперлись в передние доски повозки.

– Черт, сегодня намного жарче, чем вчера.

– А будет еще хуже.

– Нужно было нам раньше выезжать, – заключил Нили.

– Это точно, – обронил Ган.

Его укусила за руку муха. Он рассеянно прихлопнул ее ладонью, державшей поводья, и стряхнул расплющенное насекомое. Белесые шрамы на его руке были сейчас особенно хорошо видны на потемневшей коже цвета старой меди. То была память о работе в шахте, личный опыт тяжелой жизни под землей – и это еще не считая отсутствующего уха, оторванного при взрыве карбидной лампы, и покалеченной, скрюченной ноги, сломанной в колене. Щека пострадала от ожогов, а напоминавший луковицу нос был безнадежно свернут в потасовках – уродливое лицо, отражавшее его уродливую жизнь.

Нили погасил окурок о борт старой деревянной повозки. Вдруг плечи его поднялись и конвульсивно сжались. Он схватился за ворот рубашки, содрогаясь от душивших его спазмов.

– Только не это опять, – проворчал Ган, но в глазах его была тревога. – Дыши, приятель.

Голова Нили запрокинулась назад, рот беспомощно открылся, хватая воздух, глаза, полные отчаяния, округлились, когда случился новый приступ изнуряющего сухого кашля. Ган отвернулся. Повозка несколько минут раскачивалась от содроганий несчастного, потом его попустило, и наконец раздался глубокий свистящий вдох. Нили приподнялся с лавки и, перегнувшись через борт повозки, сплюнул на землю слюну с кровью. Затем вынул следующую сигарету, трясущимися руками прикурил и медленно размеренно затянулся, втягивая щеки нездорового землистого цвета.

– Воды? – мягко спросил Ган.

Нили прикрыл глаза и отрицательно покачал головой. Жить ему оставалось не больше шести месяцев. Ган видел такое и раньше. На его глазах уже столько народу приобрело этот кашель от забившей легкие пыли – чисто шахтерский недуг.

Нили полез под сиденье и принялся рыться в коричневом мешке.

– Только ведь ели, – бросил Ган.

– Я голоден. – Нили заглянул в следующую сумку. – А тебе-то что?

– Не жалуйся потом, если ничего не останется.

Нили нашел завернутые бутерброды, развернул один и швырнул вощеную бумагу на землю.

– Люблю есть, пока мясо еще холодное. – Он жевал медленно и на одну сторону, как верблюд. – И не люблю, когда по нему уже ползают личинки мух, – в отличие от тебя.