Ольга Типайлова - Кроме любви твоей. Любовь, пережившая 90-е

Как они выбрались из здания, Игорь не помнил, но Сапожников заверил его, что без приключений. К тому времени всё начальство уже давно разъехалось, а прапорщикам, дежурившим на этажах и на выходе, по званию не положено было интересоваться, почему товарищ подполковник идёт нетвёрдым шагом.

Снаружи продолжался обильный снегопад и росли сугробы. Из-за туч сияла полная луна. Вообще, вечер был сказочно красив, и Дворцовая площадь – тоже, только двум друзьям было не до этого. В золотом свечении фонарей и подсветки фасадов они обходили здание Главного Штаба.

– Игорёк, ну ты как?

Сапожников поддерживал его за локоть.

У Игоря стучали зубы. Кое-как совладав с нижней челюстью, он ответил:

– Жив пока. Где твой транспорт?

– Пришли почти.

Они добрались до торца здания, прошли к Адмиралтейскому проспекту. Прекрасная архитектура раскачивалась перед глазами Озерова, меняла свои очертания, расплывалась в начинавшемся бреду. Если бы он увидел сейчас Медного всадника, тот, наверное, ожил бы, как в поэме Пушкина.

У самого уха раздалось:

– Вот здесь подожди две минуты. Я её откопаю и подгоню. Стой тут, никуда не уходи!

– Обещаю.

Сапожников исчез в кутерьме снежных комьев.

Мимо брели прохожие, одни в сторону площади, другие – от неё. Игорь ни на кого не смотрел. Он подставил горящее лицо морозному ветру, мелким кристалликам снега, но всего февральского холода было мало, чтобы погасить его лихорадку. Ему хотелось разлечься на снегу, вытянуть руки, «заземлить» боль, её тонкие и живые, как у молнии, нити.

Прикрыл глаза… Когда снова открыл их, перед ним было ночное небо и белые хлопья, которые падали то плавно, то нереально быстро – так ему казалось.

* * *

– Посмотри, какой вечер! – воскликнула высокая блондинка, остановившись со своим спутником на выходе из ресторана, где они только что поужинали.

Гул автомобилей вынуждал её говорить громко.

– Да, красиво, – с готовностью ответил он. – Хочешь прогуляться?

– Хочу! – она улыбнулась и взяла его под руку.

– Окей. Всё равно я машину далеко бросил. Пойдём, Любовь моя.

Они спустились с порога на тротуар и зашагали по улице.

Он с удовольствием замечал, что она привлекает внимание прохожих – и мужчин, и женщин. Рядом с ней он был больше и лучше самого себя, он был горд и почти счастлив. Только немножко досадовал, что она не изменяет своей привычке ходить на высоких каблуках: они были одного роста, но из-за шпилек девушка казалась выше.

Ещё он капельку тревожился о том, чтобы никто не нарушил их «прогулку инкогнито». То есть, он был доволен, что их узнавали, но не желал, чтобы приставали с просьбами об автографах. Ему нравилось обожание на расстоянии.

У неё было узкое, нежное лицо с высокими скулами, тонким носом. Глаза светло-зелёные, чуть раскосые, колдовские, будто вечно смеющиеся. На Новый год он подарил ей серьги с изумрудами именно такого цвета, как её глаза. Она носила их, и камешки поблёскивали среди волн её длинных золотистых волос.

Её тело… достаточно сказать, что она бывшая фотомодель, а ныне актриса, и всё становится ясно.

Оба они были молоды, хороши собой и служили в одном театре. Оба имели за плечами по несколько ролей в кино. Он происходил из известной актёрской династии, а она «делала себя сама».

Через месяц, на годовщину их первого свидания, он намеревался сделать ей предложение.

– К Дворцовой? – спросил он.

– Очень оригинально! Хотя вообще-то, куда угодно, лишь бы не к театру. У нас сегодня выходной!

– А ты часто бывала на Дворцовой площади в тёмное время суток, да ещё и в снегопад? Да я таких фотографий наделаю – тебе понравится.

Он считал себя хорошим фотографом, это было его хобби. Вот и теперь, дойдя по заснеженной улице до площади, он поднял к лицу камеру – навороченный цифровой «Кэнон» – и принялся щёлкать. Наводил объектив и на свою прекрасную спутницу. В её волосах, на широком меховом воротнике мерцали снежинки. Она чарующе улыбалась, поворачивала голову, даря камере разнообразие ракурсов, прикасалась к локонам своими тонкими пальцами, посылала камере воздушные поцелуи. В какой-то момент ей это надоело, и она сказала:

– Олег, пойдём к машине, а? Мне уже немножко холодно.

Её лицо изменило выражение так быстро, что всё предыдущее очарование враз утратило подлинность. Радость, которой светились глаза девушки, когда она позировала, оказалась напускной, профессиональной. Теперь её лицо не выражало ничего, было, как чистый лист бумаги, с которого стёрли рисунок. Только обращённая в себя задумчивость. Эта метаморфоза смутила бы кого угодно, только не фотографа: он и сам так умел. Изображать эмоции, создавать видимость, притом натурально, – такова была их профессия.