Сергей Тарадин - Закон сохранения. Книга 1 трилогии «Связь времен»

И слышно было, как вздыхают коровы, как коза ударяет рогом в загородку, а прямо над головой, в остывающем от заката небе, одна за другой зависали яркие близкие звезды.

– Бабушка, правда звезды – как будто дождик начал падать и заснул!

Ночь была сказкой. На полянах в траве зажигались россыпи светляков, и где-то совсем рядом в непроглядной лесной тьме громко вскрикивала птица, четко произнося человеческим голосом, грустно и протяжно:

– Сплю… сплю…

– Слышишь? – спрашивала бабушка. – Птица говорит, что она уже спит. Значит, и нам пора.

Эту птицу так и звали – сплюшка. Мальчик никогда ее не видел. А услышать можно было только после сумерек.

В лунную ночь особенно не хотелось уходить в темный дом. Было видно, как низины затягивает туманом. Призрачной рекой вливался он в балки, растекался на уровне человеческого роста и серебристо отсвечивал. Иногда в стену дома ударялся с лёта большой жук. Мальчик подбирал его, и тот, зажатый в ладошке, щекотно упирался в нее лапками и, казалось, обиженно сопел.

Через двенадцать лет к кордону подойдет темноволосый парень с рюкзаком. Он постоит немного возле единственной еще не рухнувшей стены, присядет на корточки, задумчиво потрогает кусок штукатурки, влипший в посеревшую от дождей дранку. Потом встанет, окинет округу долгим взглядом, сожмет губы, развернется и быстро зашагает назад, не оглядываясь.

Но за пять лет до этого он напишет:

В лесу, где вечерняя птица

Звезду задевает крылом,

Свой век коротала криница

С влюбленным в нее журавлем.

И, к ней не пускаемый грузом,

Стонал он, бедняжка, и сох,

Похож, недвижимый и грустный,

На стрелки стоящих часов.

Но счастье – такая уж штука:

Хоть чуть – да у каждого есть.

Под россыпь подковного стука

Лесник наезжал в этот лес.

Бидарку оставив поодаль,

С собою ведерко он брал,

И в светлую-светлую воду

Криницу журавль целовал.

И жизнь не напрасной казалась,

И не было места беде,

И солнце ромашкой качалось

На светлой, как небо, воде.

Кабан Васька к осени достиг возраста полутора лет. На этом век его подошел к концу, поскольку был он никакой не кабан, а обычный домашний хряк, вернее, боров, кастрированный еще на третьем месяце жизни. Но на юге России домашних хрюшек часто называют кабанами.

В последние годы бабушка стала жаловаться на здоровье, и Егоркина мама, когда приезжала, уговаривала ее больше не выкармливать свиней. Хлопот с ними много, а сдавать их по живому весу – выходили гроши. Бабушка вроде согласилась и обещала поросят больше не заводить.

Но по весне к кордону на бидарке, открытой двухколесной повозке, запряженной одной лошадью, подъехал Арсентич, лесник с соседнего участка, крупный мужчина с крупной же круглой головой и длинными светлыми усами, который жил с семьей километрах в десяти-двенадцати, на другом кордоне. Визит был явно оговорен заранее, потому что гость даже не спешился. Просто передал бабушке какой-то мешок и, приветливо помахав Егорке, поехал по своим делам.

А бабушка бережно занесла поклажу в дом и, заговорщически улыбаясь, сказала:

– Ну-ка, внучок, гляди, что я тебе сейчас покажу!

И вытряхнула из мешка розового испуганного поросенка.

– Хотела больше не брать, но такие уж славненькие у Арсентича уродились – не удержалась.

– Бабушка, ну ты же обещала! Только что так намучились, пока тех сдали.

У Егорки были свежи воспоминания, как они ездили к заготовителям, как те кочевряжились и не хотели ехать в лес, торговались до какого-то полного бесценка, как потом приехали в дымину пьяные и грубо, за хвост, вытаскивали из загона розовых ухоженных свиней, вязали их, безумно визжащих и обделавшихся от страха, а затем, раскачивая, забрасывали в кузов грузовика.

– А мы его не будем сдавать! Мы для себя, – сказала бабушка. – К следующей зиме колбаски домашней сделаем, ты же любишь, а еще – божок – помнишь, какая вкуснятина?

Божком в этих краях называли блюдо наподобие домашней колбасы в оболочке из тщательно очищенного свиного желудка. Штука действительно очень вкусная. Туда от души клался чеснок, лавровый лист и перец, аромат которых растворялся в жировых прослойках, пропитывая всю массу. Елся божок холодным. В итальянской кухне такое блюдо именуется сальтисон, в немецкой по похожему рецепту готовится зельц, но с немецкой экономностью уже не из мяса, а из субпродуктов. Историки утверждают, что в России блюдо прижилось с Отечественной войны 1812 года, перенятое казаками от пленных итальянских солдат Наполеона.