Марья Цепиш - Мой Черный Князь

Мне было настолько стыдно попадаться в таком обличье на глаза моим сверстникам, что я буквально галопом бежала в школу, неся в сердце отвратительнейшее настроение, кипящую ненависть к жизни и зависть к одноклассникам, одежда которых была намного новее. Добежав до окаянной школы, я опрометью бросалась в раздевалку, чтобы оставить там пальто-куртку, которое будто жгло мое тело. После уроков я так же быстро стремилась скрыться, но это было невозможно: из школы выливалась толпа, от которой было некуда деться, поскольку мой дом находился на центральной улице, по которой все шли. Не попасться на глаза было невозможно, и в мой адрес летели жестокие насмешки.

Мои одноклассники знали, что я бедна. Это невозможно было скрыть: одежда и ветхий дом (единственное саманное строение на улице) красноречиво выдавали мое бедственное положение. И меня нещадно унижали различными колкостями: побирушка (хотя я ничего и ни у кого не просила), нищебродка, голодранка, лошара, нищенка, ничтожество… Я хотела умереть, но не знала, как это сделать, когда нужно было сдавать деньги на ремонт школы, подарки учителям. Моим родителям просто нечего было мне дать на подобные цели. Я единственная не сдавала деньги, за что мои одноклассники и учителя ненавидели меня и презирали. Каждую ночь я долго не могла уснуть: плакала и мечтала поскорее повзрослеть, устроиться на работу и вытащить из бедности свою семью.

Вам, наверное, интересно, почему моя семья влачила такое жалкое существование. Мне тоже очень интересно, почему жизнь обошлась так жестоко именно с нами. Мои школьные годы и время отрочества, как бы выразился Лев Толстой, пришлись на «лихие девяностые». Тогда страна не просто упала на колени. Она лежала ничком, а бандиты и коррумпированные чиновники выворачивали ее карманы, пользуясь бессознательным состоянием. До развала СССР мои родители и бабушка работали, экономили буквально на всем и копили деньги на строительство нового дома. Сумма в середине восьмидесятых собралась подходящая, и они отправились по разным инстанциям согласовывать план. Вдруг из Москвы приходит директива: всю нашу улицу нужно снести, вместо частных домишек возвести машиностроительный завод и многоэтажные жилые дома для сотрудников. Причем сотрудники приедут откуда-то, а не будут наняты из числа местных. А выселенным полагается на выбор либо малюсенькая квартира без воды и туалета (все на улице), либо клочок земли на краю села, за кладбищем. Больше пяти лет тянулась нудная история: строить свой дом запрещали, но и не приступали к выселению и строительству завода. А потом все деньги обесценились, страна стала другой и, хоть затея с заводом заглохла, построить дом мы уже были не в состоянии. Оставалось только ностальгировать по тем временам, когда хлеб, мясо и другие необходимые продукты стоили копейки.

В начале девяносто шестого года обанкротился хлебозавод, на котором работала моя мама. И мы стали жить на папину зарплату водителя военизированной пожарной охраны. На зарплату, которая стала копеечной и которую задерживали по полгода. Я не знаю, как в то время выживали горожане, попавшие в такую же ситуацию. Мы, сельские жители, смогли выжить только благодаря овощам с огорода и курочкам, из косточек которых хозяйственная мама варила борщ, а из мяса – плов. Мои родители, воспитанные своими родителями в лучших традициях психологии неудачников, опирающиеся в своих действиях на совесть, жалость и ответственность, с развалом СССР остались не у дел. Как и где зарабатывать деньги, помимо зарплаты, они просто не знали, да и не догадывались, что деньги можно взять еще где-то. Вот и вышло, что мама, потеряв работу, осталась ни с чем, поскольку в селе и в хорошие времена выбор невелик, а в момент всеобщего хаоса и разрухи – подавно. А папе не осталось ничего, кроме как продолжать пахать в месте, утратившем престиж, финансирование и порядочных начальников.

В общем, все было очень плохо и в России, и в моем селе, и в моей жизни. А куртка-пальто стала неким катализатором, делающим мое существование в школе просто невыносимым. Но родители не могли купить мне новую одежду, и страдания мои росли день ото дня. Помню, как собирала по селу бутылки, мыла их и сдавала, чтобы купить тетрадки и учебники или хлеб. Находить бутылки в большом количестве мне помогала логика. Я понимала, что пьянствующие на улице люди обычно прячутся в закоулки, подворотни, тупики, подальше от милицейских глаз, и пьют они ночью. Поэтому я отправлялась собирать богатый урожай звенящего добра по утрам и чуть не плакала, когда мне попадались разбитые бутылки. Однажды я нашла десять чистеньких и целых бутылок за газетным киоском. Радуясь находке, я ничего вокруг не замечала, с упоением укладывала в пакет одну за одной. Вдруг из забытья меня вывел скрипучий голос какой-то старой алкашки. Оказывается, она раньше меня набрела на эти сокровища и ходила домой за пакетом. Она наорала на меня и оставила ни с чем. Униженная и обделенная, я шла домой и плакала. Счастье было так близко, и его отняли. Всю мою жизнь это ощущение повторяется. Девяностые годы – это страшные времена, воспоминания о них до сих пор портят мне настроение.