Джина Шэй - Сосед сверху, сосед снизу

Я не плакала тогда, когда читала переписку Назарова и Земцовой.

Я не плакала, осознав, что в мой день рождения мой муж подарил мне свой первый левак, хоть мне при этом открытии и хотелось ослепнуть.

А сказав эти четыре слова, я вдруг понимаю, что мир попросту тонет за водопадом моих раскаленных, совершенно неостановимых слез.

Я бросила.

Бросила танцевать.

Бро-си-ла!!!

Интересно, кто-нибудь раньше рыдал с такой отдачей в рубашку Эрика Лусито? Да? Нет? Впрочем, какая разница. Он ведь сам виноват – сам подставляет мне свое плечо сейчас…

– Вот дьявол…

Рыдающие женщины давно не были для Эрика Лусито слабостью. Слезы вообще были универсальным женским методом решения проблем, а уж каким удобным средством манипуляции…

Он был бы идиотом, если бы не научился их игнорировать.

Только вот в чем была принципиальная разница? Женщина, что рыдает и говорит, что ты разбил ей сердце, указав на дверь утром – понятна, как конфетный фантик. И ты видишь все: и излишний драматизм, и всю постановочность этой сцены, и мозжечком чувствуешь, в какие именно места тебе пытаются надавить.

А что делать с женщиной, которая плачет из-за чего-то своего, да так глубоко, так надрывно, будто ей сообщили о смерти любимого брата, не меньше.

Это выбивает из колеи и делает землю под ногами какой-то зыбкой.

А еще – это сбивает даже самый железобетонный настрой, заставляет притухнуть кипящий в крови азарт охотника.

Ну и хорошо, а то уж очень однозначно реагировала на эту девушку физиология Катанийского Змея.

– Ну что ты, ciliegina? —тихонько шепчет Эрик, осторожно проводя ладонью по подрагивающим лопаткам девушки. – Не плачь, ничего страшного ведь. Многие бросают. Не всем это дано и об этом печалиться не стоит.

Что уж говорить, некоторые – просто исчезают, даже если дано. И держись за этот мираж после этого всеми когтями собственных воспоминаний, убеждай себя, что она – была. По-настоящему была. Не привиделась. Хотя в какой-то момент начинаешь сомневаться и в этом.

Просто таких как она не бывает. Не было. И не будет, видимо. Кем же она может быть кроме как сном?

Настя нервно всхлипывает, хотя это больше похоже на похороненный в слезах язвительный смешок. Чему она смеется – она не поясняет. Как и прекращать плакать, уже глуше, тише, но все так же горько…

Эрик оглядывается. Он не так хорошо представлял, где находится, но… Есть! Взгляд все-таки цепляется за нужную вывеску. Не так уж он ошибся с местной географией. Ну, или этих кофеен в этом квартале две, что в принципе, тоже сейчас вполне устроит.

– Идем-ка, – Эрик тверже приобнимает девушку за плечи, заставляя её сдвинуться с места.

Первые шаги даются ей так непросто, будто её ноги вдруг стали деревянными, но в кофейню она заходит уже вполне ровно.

– Два яблочных пирога и чайник чая побольше, – бросает Эрик первой попавшейся официантке, и девушка, замечая Настю, по щекам которой все еще бегут беззвучные слезы, торопливо кивает.

– Ну и? – усаживать эту упрямую козу пришлось силком. – Что это было? Что с тобой происходит? Чтобы девушка в моем присутствии рыдала не из-за меня – детка, я начинаю сомневаться в своей славе последнего мерзавца. А я не люблю в себе сомневаться!

– Пф-ф-ф, – Настя болезненно фыркает, стирая слезы с лица бумажной салфеткой, – ты прости, я близко тебя не знаю…

– Погоди, погоди, мы это еще с тобой наверстаем, – вклинивается Эрик, снова заставляя Настю насмешливо закатить глаза. Но так она хотя бы не плачет и потихоньку начинает походить на человека. В чем, собственно, и была цель.

– Ты прости, – снова повторяет Настя, – но место первого мерзавца в моем личном топе тебе уже не светит, Змей. Оно занято. И поверь, тебе не выиграть у моего мужа, даже не старайся.

– Ну нет, – Эрик покачивает головой, – никогда не говори никогда, ciliegina. Моей славе уже не один год и я с ней уже сроднился. Чтобы я уступил её кому-то еще? Да ни в жизнь. Я тебя еще обязательно разочарую. Дай мне только время.

Девушка чуть покачивает головой, отводя взгляд в сторону. Она снова уходила в себя, снова втягивала все чувствительные места под колючий панцирь, и вот этого допускать нельзя было ни в коем случае.

Она была такая бледная, такая хрупкая, но так отчаянно пыталась выглядеть сильной.

И дикое желание взять её прямо сейчас, затолкав хоть куда – хоть в первый попавшийся туалет, чтобы стереть с этого нежного личика всю эту боль, всю горечь, шевельнулось внутри снова, снова прибавив тесноты в брюках.