Алинда Ивлева - Догоняя правду

– Мамочка, – она подняла глаза, полные слез. – Как ты все это выдержала?

– Ты племянница моя, единокровная!

– Я догадалась давно, фотокарточку видела сестры твоей, с подписью. Ты для меня мать! Вы мои родители! Моим детям лучших бабушки с дедушкой и желать грех.

– Ну, будет тебе!

– Венера Степановна, а расскажите про фронт, вы же ветеран, а медали не носите! Почему?

– Так они больше, чем двадцати миллионов наших людей, всех, кто приближал Победу. Я не одна такая, мои медали – мой герой носит, вместе со своими. А мне они на сердце давят. Больно.

Из–под стола появилась русая головка, скатерть поползла вниз. Огромные серые глаза с янтарными капельками на радужке, в упор смотрели на Венеру, хлопая веером чёрных ресниц:

– Бабушка, если не родные, значит не любимые!

– А, ну, иди сюда, проказник, кто взрослые разговоры подслушивает? Мамино воспитание! – шикнула прабабка Венера.

– Мам, можно хоть сегодня дочь мою не трогать, – дама с медными кудрями нервно поправила цепь плетения имени железного рыцаря Отто. И жестом прогнала внука, который тут же исчез за дверью.

⠀ Мальчуган выбежал на улицу и на всю деревню закричал:

– А мы не родные, мы не родные!

– Ну что? Довольна? Балаган надо заканчивать, – человек в очках потёр лысину и рванул ворот рубашки, ослабив узел галстука.

⠀ Неожиданно, упираясь в стол дрожащими костистыми руками, поднялся дед Демир, сверкнул бельмом на единственном, когда–то карем, глазу. Недовольный гомон стих.

– Балаган устроили вы. Слова мать про каждого из вас плохого не сказала. Вас из тринадцати шесть осталось. Шесть бесхребетных бесчувственных людей. У матери туберкулёз костей. Всю жизнь мается. Под юбкой там не ноги у ней, коряги, а она работала. Софочке послать, Милочке, Егорушке, Русланчику. Никого не забыл? Память не та нынче, до всех переводы доходили, никого не обидели?

– Обидели, мне стыдиться нечего, первый и последний раз приехал, про завещание в лоб хочу спросить?

– А мне земли достались, гектаров десять, по случаю, ты документы справлял, и как корова языком слизала. Ни денег, ни документов. Смолчал я. Материны нервы дороже.

– Вы вот деньги считаете, дети мои, а не дослушали меня, – шёпотом, оттого казались слова Венеры, зловещими. Кровь, я вам скажу, водица. Любила я вас, как родных. Да вас любить не научила. Лишь бы выучились, думала, людьми стали. Бед бы не знали, – старушка хотела встать, побелели косточки под пергаментной кожей, дед подсобил жене, придержав за локоть. Расправила плечи, подняла голову, обнажив шрам на гусиной шее. – Хотите того, али нет, но россказ доведу до конца. В разгар тифа в Орске грянула беда смертельная, вой тот на Преображенской горе с мая 42–го баб да детишек до сего дня в ушах стоит. Проснулись мы от того, что вода о стены дома плескалась. Помню, снится мне ишо, плыву я на лодчонке по морю, я–то в лодчонке, гребу, гребу, а лодка не двигается. Во все стороны вдруг как закрутится. Тыща рук старых и детских лодку на дно тащат. И этот вой. Паводок был, не сравнится с тем, что в 30е то был. Урал затопил все припасы, и последние медикаменты. А трупы так и плыли по реке, так и плыли, синие, жуть.

– Я курить, – шумно отодвинулся стул и клокоча, как забытый чайник на плите, Егор вышел, хлопнув дверью.

– Вот, мать, а ты говорила чёрствое сердце у Егорки, видишь? Колючий и непутевый, но не злобливый.

Венера с теплотой заглянула в единственный глаз мужа.

– Ты сердцем видишь людей, сердцем, – старушка вытащила из кармана платья клетчатый носовой платок, поплевала на него, и вытерла потускневшее зеркало души.

– Так мило, – журналистка выключила диктофон, наигранно смахнув пальцами несуществующие слезы. – Перерыв?

– Это у вас времени на век хватит, а у нас его нет, – Венера поправила белоснежное кружевное жабо, которое смотрелось комично на бывшем начальнике Свинарника.

– В нашем доме жили три семьи. Старуху, мы тогда прозвали её процентщицей, за то, что она все, что достанет дефицитное, тут же продавала или меняла. Даже обмылок и тот умудрялась продать, и всем приговаривала, что это не её. И ей процент надобно учесть. Так процентщицу первую смыло потоком. Мебель потащило и её следом. Как она орала. И внуки её верещали, я их всех на крышу–то выволокла. Троих детей не доглядела. Не смогла. За мальцом годовалым ныряла по два раза, вода ледяная. Мысль чёрная, или они, или все остальные. Рванула наверх. Две бабки, Лидуська, Егорка и Лариса и их матери.