И столько досадной суеты вызвало появление моей сестры в жизни нашей семьи, что меня это злило и заставляло чувствовать себя брошенным и одиноким, потому что все занимались только ею и говорили только о ней. Даже мои отличные оценки, похвальный лист за первый класс, потом за второй и третий были вроде чем-то обычным, будто от меня ничего иного и не ждали. Иногда мне хотелось наполучать двоек, и перетянуть их внимание к себе, но… Из этого ничего не выходило, я успел привыкнуть быть лучшим в классе.
А моя сестра болела, её возили к профессорам в Военно-медицинскую академию, в Павловский мединститут, потом в Москву. Обнаруженный порок сердца оперировали, потом были санатории, наблюдение врачей, с тех пор она выправилась, но по привычке все смотрели на неё, как на ту, кому необходима особенная забота и внимание.
И единственное, что было хорошо в появлении Танюшки на свет, это то, что родители перестали ссориться, она скрепила их, всю нашу семью, объединила и стала своеобразным голубем мира.
И так было почти восемь лет, пока вдруг не грянул гром. Началось, правда, всё с того, что умер дедушка Валентин Александрович, носивший пенсне на чёрном шёлковом шнурке, и куривший папиросы в длинном мундштуке, он был депутат Ленсовета. Дома он всегда надевал шёлковую куртку с пояском-шнурком, потому что так было «положено», а на ботинки на улицу надевал галоши. Не успели мы его похоронить возле множества могил наших родных, о которых я только слышал рассказы и видел фотографии, тёти-дяди, прабабушки, почти у всех даты на могилах оканчивались 1941-42-м годами, и я знал, что здесь на памятниках только их имена и эти даты, но похоронены они были в братских могилах на Пискарёвском.
И как-то очень быстро за ним умерла и бабушка Вероника Георгиевна, малюсенькая, носившая крошечные туфельки с пряжками, мне казалось они впору какой-нибудь кукле, но не настоящей женщине. Она не курила, как дед, не вынимавший мундштука изо рта, пахла загадочными густыми духами и розовой пудрой, всегда красила губы помадой цвета «пепел розы», даже дома и укладывала короткие седенькие волосы идеальными волнами.
Она не любила вспоминать о войне и, тем более о блокаде, на все мои вопросы отвечала коротко, хмурясь и отворачиваясь, и чаще уклонялась, бледнея. Дед воевал, а бабушка оставалась в городе. Она похоронила двоих детей, сестёр, брата и мать, отец, то есть мой прадед, погиб ещё при первой бомбёжке. Бабушка выжила единственная из всей когда-то большой семьи. Моя мама родилась в первый послеблокадный год, потому что раненый дед на фронт уже не вернулся, нога у него не гнулась, но он хромал как-то с достоинством, а левая рука, изуродованная ранением, тоже плохо действовала.
А вот родителей моего отца, я не застал, они умерли ещё до моего рождения. Дед вскоре после войны, а бабушка, когда отец только окончил второй курс университета. В университете они и познакомились с моей матерью. Она училась на журналистском, а отец на истфаке. После университета он остался на научной работе, очень быстро защитился, а мама старательно пробивалась как журналистка, ездила во всевозможные командировки, писала о колхозниках, строителях, о геологах, о врачах, лётчиках, доярках… О чём только она не писала и где только она не бывала. Пока мамы не было, мною занимались бабушка и дед, отца я видел так же редко, как и после их развода. Я не знаю, любили мои родители друг друга или поженились, потому что должен был родиться я, но вот когда родилась Танюшка, всё изменилось, мама перестала отсутствовать дома, и я после первых припадков ревности к сестре, стал считать её благословением, объединившим родителей. Танюшка выправилась к трём или четырём годам, начала ходить в тот же детский сад Эрмитажа, в который перед тем ходил я, а потом и в ту же школу на набережной Фонтанки, и, хотя, все всё равно постоянно волновались о ней, она росла вполне обычной девчонкой.
Когда Танюшка была в первом классе, один за другим умерли дед и бабушка, и, будто этого было мало, как гром, окончательно разрушивший нашу прежнюю жизнь, вот этот скандал, когда родители развелись и мать уволили из «Ленинградской правды». Мама вынуждена была уехать, будто бежать, вот в этот крошечный, потерянный в жидких лесах, мглистый Кировск. И отец переехал за нами, но отдельно от нас, хотя мы виделись очень часто.
После Ленинграда оказаться в крошечном городке, который, как мне казалось, весь, с прилегающими деревнями, туманами, озёрами и болотами, окружающими его, уместится на Дворцовой площади или на Марсовом поле, это, по меньшей мере, потрясение. Особенно для самолюбивого мальчишки-отличника, привыкшего посещать Эрмитаж, в котором работала бабушка и не смотрительницей или билетёром, а научным сотрудником, которого уважали все и приветствовали неизменно с небольшим поклоном головы: «Добрый день, Вероника Георгиевна!», а мне так даже пожимали руку, как взрослому, потому что все здесь меня знали, и я знал всех по имени-отчеству. Я знал и все эти коридоры и кабинеты. Мы с бабушкой любили прохаживаться по залам музея после работы, останавливаться у картин, и она спрашивала:
Читать дальше