Холли Шиндлер - Две недели до любви

– Я вообще тебя не понимаю, – говорит Брэндон. – Ты мог бы выбрать любую из них…

Гейб фыркает (камера показывает мочку его левого уха, а потом резким движением отходит назад).

– Твоя сестра интересней, – говорит он. – Мне пришлось ее уговаривать.

Его слова подхватывают меня, точно мяч, и швыряют обратно в первый год учебы. Тогда король белых танцев то и дело появлялся у моего шкафчика, подмигивал мне в коридорах. Отправлял эсэмэски, когда я уезжала с командой играть в другие школы. Я до сих пор отчетливо слышу, как девчонки дразнили меня, будто у Гейба вши, пихали меня локтями. Иногда ревность проявляется именно так. Ты ведь не будешь это есть? – спрашивают люди, сморщив нос и показывая на шоколадную печеньку в твоей руке. Как только согласишься, мол, конечно, не буду, так они выхватят ее из твоих рук и запихнут целиком в рот, и щеки у них надуются, как у Диззи Гиллеспи.

Однако, даже когда я сказала так про Гейба («Да, вы правы, он не в моем вкусе»), он не сдался. Не позволил никому себя увести. Ни девочкам из моей команды, ни чирлидершам, ни теннисисткам в их коротких юбках, ни главе дискуссионного клуба, ни выпускнице-отличнице. Он продолжал осаждать меня: говорил, какое счастье для него – хоть немного погреться в лучах моей звезды. Со мной никто раньше так не разговаривал. Когда я наконец согласилась на свидание, вся женская половина школы забила копытом по плитке коридоров. Серьезно, мне показалось, что случилось великое землетрясение в Ново-Мадридском разломе: то самое, которое давно уже предсказывают сейсмологи.

– Зачем я вообще принес тогда эту дурацкую камеру, – говорит Брэндон из дверного проема.

– Это не ты ее принес, а Гейб, – напоминаю я. – Ты снимал, пока он делал заметки для газеты.

Победы и поражения «Орлов» транслировали в передаче «Орлиный взор» (ее показывали в школе по понедельникам с утра).

Но это еще не все! О наших играх писали в школьной газете, и над спортивной колонкой красовалась фотография Гейба Росса.

– Знаю я, чем ты тут занимаешься, – сообщает мне Брэндон. Он окидывает меня неодобрительным взглядом, и на секунду мне кажется, что мы обменялись возрастами, как бейсбольными карточками. Внезапно я чувствую себя младше брата на два года. – Ты пересматриваешь эту последнюю игру, чтобы понять, где облажалась, так? К твоему сведению, ошибки не было никакой, Челс. Это был несчастный случай. Такое не предугадаешь, как ни старайся. Это просто случилось.

Я смотрю на край скамьи в углу экрана. Почему я не осталась там, на этой скамье? Всего на пару игр, думаю я про себя. Если бы я пересидела пару игр…

– Я серьезно, Челс. Ты только мучаешь себя, пересматривая это дерьмо. Только хуже себе делаешь. Я-то знаю – как знал и тогда, что тебе больно.

– Мне миллион раз до этого было больно, – напоминаю я ему, чуть не срываясь на крик. – Я ушибала пальцы, растягивала ахилловы сухожилия и лодыжки. Все спортсмены терпят боль. Лучшие игроки просто сжимают зубы и двигаются дальше.

Но с бедром было по-другому. Я знала это и должна была, просто обязана была знать, что лучше пересидеть ту игру. Я снова начинаю грызть себя за ошибку.

– Вы что-то расшумелись, – говорит папа с теплотой и нежностью тюремного надзирателя. Он встает в дверном проеме рядом с Брэндоном. В руках у него стакан воды. Лунный свет льется сквозь жалюзи, оставляя на его лице горизонтальные полосы. Ни дать ни взять решетка в камере.

Я нажимаю на кнопку пульта, и моя последняя игра исчезает с экрана, сменяясь передачей про какую-то новую соковыжималку.

Царапка – серый кот, которого папа принес на мой восьмой день рождения – с мяуканьем трется о папины ноги. Потом, проскользнув по полу, запрыгивает на мою старинную кованую кровать. Думаю, для него расстояние от ковра до моего пушистого одеяла примерно такое же, как для меня когда-то было от пола в зале до кольца. Только вот Царапке уже десять (настоящая старость для кота!), но он еще может прыгать. А я… я могла бы сделать себе карьеру в баскетболе. Но для меня все закончено. Все. Время вышло. Баскетбол для меня – как песочные часы, весь песок в которых пересыпался в нижнюю половину.

Царапка забирается мне на колени, тут же начиная мурлыкать и цепляться когтями за мою футболку на животе. Ну ладно, я еще не совсем распустилась, пресс у меня по-прежнему на месте. Но теперь, когда он не каменно-твердый, мне собственный живот кажется… рыхлым. Особенно когда Царапка запускает в него свои лапки.