Даниэла Стил - Голубоглазый юноша [litres]

Бекки повесила трубку в грустном настроении. Алан нагнулся, чтобы поцеловать жену. Бекки была красивой женщиной, но не сногсшибательной, в отличие от сестры, особенно когда та, работая на телевидении, каждый день тщательно красилась и причесывалась. Даже без всяких ухищрений Джинни всегда превосходила старшую сестру красотой. На Джинни восхищенно оглядывались, а Бекки была просто симпатичной соседской девушкой.

– Все в порядке? – спросил Алан, озабоченно глядя на жену.

– Разговаривала с Джинни. Она в Нью-Йорке. Завтра годовщина. – Она выразительно посмотрела на мужа, тот кивнул.

– Раз вернулась в Штаты – навестила бы отца, – осуждающе сказал он. Алан устал от того, что Джинни заставляет Бекки тянуть весь воз. Бекки проявляла гораздо больше понимания, чем Алан, она всегда находила для сестры оправдание. Он считал это несправедливым.

– Она обещает приехать, – тихо ответила Бекки. Алан ничего не сказал, снял пиджак, уселся в свое любимое кресло и включил новости по телевизору. Бекки отправилась на кухню, разогревать ужин и думать о сестре. Их цели в жизни всегда сильно различались, но за последние три года эта разница превратилась в пропасть. Ничего общего у них уже не осталось, кроме родителей и истории детства. Теперь их жизни были разнесены на миллион миль.

Джинни думала о том же, входя в Нью-Йорке в ванную, включая душ, раздеваясь. У Бекки были муж, трое почти взрослых детей, дом в Пасадене, упорядоченная жизнь, а у нее не было никакого важного ей материального имущества, только квартирка с подержанной мебелью; в ее жизни никого не было, только люди в далеких странах, о которых она заботилась. Дождавшись, пока пойдет горячая вода, Джинни встала под душ. Вода текла по лицу, по худому стройному телу, смывая слезы. Джинни знала, что следующий день будет тяжелым. Так происходило год за годом, и она уже начинала недоумевать почему. Зачем она цепляется за жизнь? Ради кого? Какой в этом толк? С течением времени находить ответы на эти вопросы становилось все труднее, ничего не менялось, Марка и Криса было не вернуть. Джинни трудно было поверить, что она умудрилась протянуть без них эти три бесконечных года.

Назавтра проснувшуюся Джинни встретил ясный солнечный день. Холод в комнате свидетельствовал о том, что снаружи властвовал настоящий декабрь. Этот день, канун сочельника, Джинни ненавидела больше всего; а тут еще культурный шок и нарушение суточного ритма после перелета. Она повернулась на другой бок и снова забылась. Когда она проснулась еще через четыре часа, за окном уже посерело, пошел снег. Она нашла в буфете растворимый кофе и банку черствого арахиса – его пришлось выбросить. Идти на холод за покупками было лень. Голода она не чувствовала – обычное дело в этот день. Она побрела в пижаме в гостиную, стараясь не замечать фотографию Марка и Криса в серебряной рамке на обшарпанном письменном столе. В квартире было всего две их фотографии. На той, которую Джинни сейчас постаралась не заметить, Марк и Крис были сняты на втором дне рождения мальчика. Сев в кресло, она закрыла глаза. Некуда было деться от воспоминаний о событиях этого дня три года назад, когда они отправились в гости с Крисом в коротких штанишках и красном бархатном костюмчике с клетчатой «бабочкой». Как Джинни ни старалась прогнать эту картину, ничего не получалось. Воспоминания пересиливали: она снова и снова видела мысленным взором праздник, потом пробуждение в больнице и Бекки, сообщающую ей о случившемся… Обе тогда разрыдались. Дальше в памяти зиял провал. Через месяц, когда Джинни выписалась из больницы, они заказали поминальную службу – ее Джинни почти не помнила, потому что с ней тогда случилась истерика. Потом она несколько недель лежала в постели в доме Бекки. В телекомпании проявили понимание и предложили вместо увольнения длительный отгул, но Джинни знала, что не сможет вернуться туда без Марка. Работать в новостях без него было бы бессмысленно и слишком больно.

Она жила на их накопления, на его страховку, на выручку от продажи дома. Этих средств хватило бы еще надолго даже при скудности оклада, выплачиваемого в SOS/HR. Она почти ничего не тратила, не желая попадать в ловушку жизненных удобств. Своих потребностей у Джинни не было, не считая замены сносившихся туристических башмаков и грубой одежды для путешествий. Джинни было все равно, как одеваться, что есть, где и как жить. Все, что раньше имело для нее значение, осталось в прошлом. Без Марка и Криса ее жизнь превратилась в пустую скорлупу, и единственным, что сохранило значение, была работа. Джинни не могла выносить несправедливости, которые наблюдала каждый день в странах всего мира, независимо от географического положения и своеобразия культуры. Она превратилась в борца за свободу, в защитницу женщин и детей – затем, как Джинни сама догадывалась, чтобы смягчить свою собственную вину: в ту роковую ночь она оказалась недостаточно бдительной и позволила мужу подвергнуть риску их троих. Джинни предпочла бы погибнуть вместе с ними, но немилосердной жизни угодно было, чтобы она выжила. Ее наказание состояло в том, чтобы прожить остальную жизнь без них. Осознать это было почти превыше сил, потому Джинни и гнала от себя эти мысли, но в этот день их было невозможно избежать. Воспоминания были жестоки и бесцеремонны, как призраки.